Психолог, или Ошибка доктора Левина - Борис Минаев

– Откуда ты знаешь, какие у меня бывают мысли? – спросил он.

– Так вот я и хочу узнать! – чуть не заорала она. – Я и хочу узнать, что у тебя там, внутри, ты только лапаешь меня, извини, только трогаешь, ласкаешь, целуешь, шепчешь, целуешь мои руки, ноги, все остальное, ползаешь на коленях, стоишь под дверью, а я хочу узнать, что ты думаешь обо мне, о нас, понимаешь? Что ты на самом деле думаешь, поговори со мной, Лева, черт тебя побери, или я не знаю, что с тобой сделаю!

– Ну сделай что-нибудь, – улыбнулся он.

– Да иди ты к черту… Я серьезно…

– А если серьезно…

И тут он произнес, наверное, самый идиотский в своей жизни монолог. Он решил говорить долго, раз она попросила, очень серьезно, и сказал, что да, она права, он не такой, как все, во-первых, потому что он заика и ни с кем, кроме нее, вообще-то в жизни не разговаривал по-настоящему, во-вторых, ему кажется, что он вообще лишний в этой жизни человек, совсем лишний, потому что ему неинтересно то, что интересно другим, он не хочет жить такой жизнью, как все, он не знает, что с собой делать, вот таким, он не знает, что его ждет, потому что будущего у него, наверное, никакого нет, что он иногда думает, что лучше бы не родился на свет, таким уродом, но вот появилась она, и что-то стало по-другому, но, видимо, это ненадолго, потому что таким людям незачем жить, и любить они тоже, наверное, не могут…

Она долго смотрела на него после того, как он все это выпалил, почему-то была красная, сдувала даже пот со лба…

– Вот черт, – сказала она. – Ну а я-то здесь при чем? Ну, ты лишний, ты не такой, а я такая. И что будем делать?

– Не знаю, – сказал он. – Тебе решать.

– Значит, мне? Ну ладно, раз так, то я и решу… А ты… Ты знаешь что, ты мне цветочков нарви пока, ладно? Вон там, на пустыре, ромашки растут. Видел?

И все пошло заново, все завертелось, они перестали считать дни, наступила дурная, неизбежная бесконечность, он уже лежал в больнице так долго, что ему стало казаться, что он останется здесь навсегда, вместе с ней, он послушно шел за ней всюду – в парк, в кино, на танцы, не отходил ни на шаг, иногда, правда, пытался играть в пинг-понг, но играл очень плохо, попробовал курить (она курила), но из этого тоже ничего не вышло, ах да, еще один раз Владимир Всеволодович, воспитатель, водил его на соревнования по легкой атлетике…

Жертва. Да. Может быть, в этом было дело – ей не хотелось его жертвы. Она ее злила.

– Почему ты сразу об этом не сказала? – спросил он Нину. Не тогда спросил, а вот сейчас, сидя на лавочке в своем дворе. – Что не хочешь жертвы, что она тебя ломает?

– Дурак ты, – ответила она коротко. – Ладно, хватит тут сидеть. Все равно ты ничего не поймешь. Во-первых, все я тебе сказала. А во-вторых… Это женщина всегда жертвует собой. Всегда, понимаешь? Да ну, все равно не поймешь. Ей не нужны твои жертвы, идиот. Ей просто нужно, чтобы ты ей что-то сказал… Сказал! Только и всего.

И исчезла. Исчезло воображаемое кафе, столик на открытой веранде, две чашки кофе на скатерти, он даже непроизвольным движением полез в карман, чтобы расплатиться за них, но уже ничего не было, не было прохладного солнечного дня, наступил вечер.

* * *

Однажды они сидели с Дашей в кафе, пили зеленый чай, и она вдруг резко спросила:

– А я не понимаю, в чем, собственно, опасность? В чем опасность того, что произошло?

Вопрос поразил его, во-первых, тем, что он возник как бы ниоткуда, ни из каких его слов (он там что-то бурчал про то, что в последнее время его мучает странная тревога, непонятно откуда взявшаяся, это был, конечно, намек – тревога связана с ней, но намек очень далекий, скользящий, а она вдруг спросила напрямик), во-вторых, своей абсолютной, разящей точностью: это был пик его внутренней паники, его неуверенности в себе, в том, что он имеет хоть какое-то право на нее смотреть, тем более вот так сидеть с ней и разговаривать, – и он ответил почти резко, обескураженно:

– Вы про какую опасность, Даш? Откуда вообще взялось это слово?

Она мягко улыбнулась:

– Да нет, это я так, Лев Симонович… Просто легкая провокация. Но вы не поддаетесь. И правильно.

Тут же заговорила о чем-то другом, но он еще сидел в ступоре, с трудом отвечая на вопросы, и пару дней ходил, просто никакой, не в силах ни о чем думать вообще, кроме того, что это было и как ему дальше жить.

А в целом она вела себя с ним… покорно. Совершенно тишайшая девочка, которая ничего не ждет, и ни на что не надеется, рада любому человеческому вниманию, просто как вежливый человек и как друг, готовая отвечать на все ваши вопросы и принимать любые ваши идеи.

После того разговора в кафе, когда она вот так его проверила, Даша с легкостью включилась в эту игру – общение, скользящее, легкое, призрачное, пустяки, дела, хотя какие у них могли быть дела, спокойно отводила его попытки поговорить о серьезном, о своем состоянии, говорила о книгах, о выставках, о том, что прочитала в Интернете, подробно выспрашивала о его работе, о детях, которых он лечил, я не доктор, я не лечу, да я знаю, знаю, вы не доктор, вы это мне уже говорили, я же не такая дура, как могу показаться, Даш, зачем это кокетство, вы совсем не дура, и я это знаю, вы очень умная девушка, с глубокими духовными интересами, стоп, ну вы опять начинаете издеваться, что я вам сделала, это у вас манера такая разговаривать, что ли, да нет, хотя может и манера, ну да, дурацкая, я знаю, просто мне кажется в последнее время, что вы как-то избегаете со мной разговаривать на определенные темы, на какие темы, ну на какие, о себе, о том, что вас тревожит, волнует, о том, что будет дальше, с кем будет дальше, ну с вами, черт побери, и с Петькой, и со всей этой ситуацией, так же не будет продолжаться вечно, я же вижу, что вы думаете об этом все время, знаете, доктор, вам и впрямь не хватает практики, вы что-то совсем не чувствуете, что у ваших больных на душе, у меня на душе в последнее время все легко и спокойно, я полностью выполняю все ваши рекомендации, читаю, рисую, мне нравится работа, мне нравится обстановка в нашем трудовом коллективе, потому что здесь никогда никого нет и никто не напрягает, и в тоже время я здесь нужна, ко мне хорошо относятся, и вы со мной разговариваете, это очень успокаивает, очень, очень, поверьте, а что там будет дальше, я пока не знаю, отложила на потом, когда окончательно прояснится в голове, ну хорошо, Даш, я рад, если так, простите, что лезу не вовремя, да нет, всегда пожалуйста, просто вы не угадали, я совершенно ничего не прячу и не скрываю, мне все нравится, я только прошу вас, если я что-то не так скажу или сделаю, вы не сердитесь, я очень боюсь только одного, чтобы у нас не испортились отношения из-за какой-то глупости, из-за какого-то моего поступка или слова, ладно?

Ладно. Конечно, ладно.

Ему вдруг и впрямь показалось, что она его мягко, нежно, но отстраняет, направляет в какое-то иное, правильное русло, чтобы избежать острых углов и невыясненных проблем, чтобы он не имел повода что-то подозревать с ее стороны, каких-нибудь там волнений или переживаний, она не хочет его терять, это да, но и ничего другого она не хочет, так ему казалось, но каждый, буквально каждый их выход за пределы кабинета, где она сидела, доставлял ему сущие муки – он не знал, ни как правильно идти, ни что говорить, ни куда ее звать, потому что там (где там? Ну, в том же кино, на той же выставке) могла возникнуть ситуация, в которой они окажутся слишком близко, слишком интимно, и он не сможет дальше тянуть эту линию, проскользнет что-то – слово, жест, взгляд, и он перестал ее звать, и она легко, хотя и с некоторой внутренней обидой, на это пошла, пусть так, значит, так надо, так лучше, просто будем сидеть и разговаривать, благо время пока есть, благо есть чай из электрического чайника, и сахар, и лимон, и можно просто пить чай, пить чай, пить чай…