Психолог, или Ошибка доктора Левина - Борис Минаев

Представлял по-разному, и так, и этак, раздевал, бросал на пол, на диван, на кресло, заставлял делать такое, что не приведи господь, и оральный секс, и просто черт знает что.

Кстати, об оральном сексе.

С оральным сексом Леве в жизни не повезло, причем дважды. И что интересно – по прямо противоположным причинам.

Лиза, в эпоху, когда они еще все пробовали, экспериментировали вовсю, пытаясь понять границы – один раз это сделала, хватило ее секунд на тридцать, и потом произнесла пламенную речь, смысл которой заключался в том, что извини, Лева, что так получилось, я понимаю, тебе этого очень хочется, и мне тебя очень жаль, но ничего, видимо, не выйдет, причем никогда не выйдет, потому что ни запах, ни вкус, ни цвет, ни другие физические параметры ее совершенно не устраивают, ей противно, не идеологически, а именно физически, поэтому преодолевать себя, то есть терпеть, она не будет, потому что бесполезно бороться с брезгливостью, а это просто брезгливость, и если она может загладить свою вину чем-то другим, то пусть он скажет, хотя никакой ее вины тут нет, ну не виноват же человек в том, что он левша или правша, правда?

Правда, сказал Лева, понимая с каждым ее словом, насколько сильно он этого хочет, и насколько она права и естественна в каждом своем проявлении, и насколько ему сейчас плохо, и хорошо уже не будет, потому что надо об этом деле забыть навсегда, а забыть, конечно, никак не получится.

С Мариной получилась история совсем другая, однажды она вдруг поняла, к чему он клонит, не признается, но хочет этого – после чего, взглянув на него долгим пронзающим взглядом, она приступила к этому занятию (он лежал, и все пытался за что-то ухватиться, чтобы его руки не мешали ей) и занималась им долго, со все нарастающей силой, терпением, тщанием, прилежанием, старанием, с чувством, толком, расстановкой, тут он совсем потерял контроль, заорал что-то, после чего она его бросила, отдышалась и, тихонько трогая пальцами опухшие губы, произнесла пламенную речь, смысл которой сводился к тому, что извини Лева, что так получилось, но заниматься этим она, видимо, больше не будет, причем не будет никогда, и не потому, что ей противно, ей это вроде ничего, но тут такая странная вещь получается, как бы тебе это объяснить, помягче, хорошенького тоже надо понемножку, а у нее там (она опять осторожно потрогала губы), какая-то есть странная точка, я плыть начинаю, короче, доктор, понимаешь, совсем плыву, боюсь тебе откусить что-нибудь, когда плывешь, ведь все может быть, можешь что-то крикнуть, можешь зубами клацнуть, но дело не только в этом, просто мужику-то нужно не это, а обслуживающий персонал, чтобы все получилось, а из нее обслуживающий персонал в такие минуты плохой, да что там говорить, она же чувствует, как он реагирует на это, странная вещь получается, доктор, я к тебе, а ты от меня, все равно ничего не выйдет, легче девочку заказать, если тебе очень хочется, а тут будут одни мучения, а она мучений не любит, не хочет, нет, не получится, и не проси, и кроме того, ей батюшка запрещает этим заниматься, она только сейчас вспомнила, и как вспомнила, сразу прекратила, между прочим…

– Кто тебе запрещает? – поразился Лева и привстал на постели.

– Ну кто-кто… Дет Пихто. Батюшка запрещает. Я к батюшке хожу на исповедь, слышал об этом?

– Ну ходишь, и что? Вы что с ним, все, что ли, обсуждаете? С кем, когда, сколько раз? Странный у тебя, батюшка, Марин, не находишь?

– Да ничего не странный… – обиделась она и даже замолчала ненадолго. – Да что с тобой разговаривать, ты сейчас это… не очень вменяемый. Давай лучше потом, после. Ты как хочешь?

– Да я никак не хочу, – сказал Лева, поставил подушку, прислонил к спинке кровати и сел, хотел нашарить сигареты на тумбочке, но их не было. – Давай лучше поговорим. Очень уж интересно про батюшку.

Марина вздохнула разочарованно, прилегла ему головой на живот и стала гладить по руке. Но поговорить ей тоже хотелось, тема была, видно, животрепещущая…

– Ну он такой, не очень молодой уже, чуть старше тебя. Отец Василий. Недавно в нашей церкви, с год, наверное. Он мне сразу понравился, лицо интеллигентное, смотрит как-то прямо в глаза. Я к нему пришла на исповедь, а потом я его спрашиваю: отец Василий, а можно с вами отдельно поговорить? Ну, типа исповеди. Он так усмехнулся: типа исповеди не бывает. Только исповедь. А поговорить, что ж, это долг мой… И стали мы с ним разговаривать, ну, до службы, после службы, как получится. Все он про меня узнал, что ребенок есть, сколько лет, что без отца, потом говорит: а у вас есть человек, который для вас что-то значит? Я говорю: да, есть такой, психологом работает. Он так усмехнулся опять (у него усмешка эта очень странная, как будто, знаешь, он видит что-то, ну, другим невидное) – интересная работа. В каком-то смысле мы, говорит, коллеги. Верующий? – спрашивает, значит, про тебя, доктор. Я говорю, да вроде нет. Это плохо, говорит. Но для вас не это главное, главное, как он к вам и к вашему ребенку относится. Я говорю: да все хорошо, хорошо, ну, тут мы на другое перешли, на грехи мои тяжкие, на Мишку, все он про Мишку тоже узнал… И стали вот так мы с ним разговаривать. А что, нельзя?

– Ну что значит «нельзя»? – поморщился Лева. – Откуда я-то знаю…

Он испытал вдруг странный укол ревности (коллеги, елы-палы) к этому человеку, наверное, очень хорошему, но в данном случае это было только хуже. А почему хуже?

Марина вдруг бросила его гладить, приподнялась и заглянула в глаза:

– Ты чего, доктор, приревновал, что ли? Вот это да. Впервые вижу, за все время, чтобы у тебя ревность проснулась. Вот черт. Ты ревнуй, ревнуй меня хоть иногда, хоть делай вид, меня это знаешь как заводит…

– Да тебя все заводит, – улыбнулся Лева. – Но подожди про это, ты мне про него расскажи еще… Он что, духовник твой теперь? Это же ведь так называется? Или нет?

– Ну вроде да… Я и сама не понимаю, дура еще. Ну вот, и так мы с ним стали разговаривать, разговаривать, он мне про Мишку, кстати, много хорошего сказал, я ему благодарна за это.

– Ну например? Чтоб в церковь водила, причащала… Да?

– Это тоже. Но это я и без него. Он как-то очень хорошо с Мишкой разговаривает, он весь такой светленький от него идет, улыбается. Свечки ставит. Но не в этом дело, с детьми какой разговор, понятно – он, знаешь, ну что-то вроде тебя, типа того, что ты мне говоришь… Ну я даже не знаю, как тебе объяснить: очень грубо получается, примитивно, ну чтоб не баловала, чтоб не допекала материнской любовью, материнская любовь, говорит, слишком страстная иногда бывает, это для мальчишек вредно.

– Умный батюшка, – сказал Лева и все-таки пошел и закурил, чтобы чем-то занять руки, которые отчего-то начали чуть дрожать – от страсти неудовлетворенной, от этой ее исповеди в квадрате – исповеди про исповедь.

– Ну да, умный, я ж говорю, типа тебя. И еще сказал, чтобы я молитвами Мишку не мучала, не торопилась с воцерковлением, главное, чтобы он чувствовал таинства, уважал их, все такое. И однажды, ну доктор, ты только это… не гневайся на меня, однажды я иду в церковь и думаю: вот сейчас про то же самое будем говорить, про веру, про доброту, про Мишку, а я уже вроде все сказала на эту тему, неинтересно, а главная-то моя проблема в другом – в тебе, доктор, ну я и взяла ему все и рассказала, что мучает меня.