Мемуары госпожи Ремюза - Клара Ремюза

Все придворные были в бархатных мантиях, вышитых серебром. Мы щеголяли друг перед другом костюмами; надо сознаться, это зрелище было действительно красиво.

Император сел в золоченую карету с семью зеркальными стеклами со своей женой и двумя братьями, Жозефом и Луи. Затем каждый придворный направился к карете, которая была ему предназначена, и этот многочисленный кортеж шагом двинулся к собору. По дороге не было недостатка в приветствиях; в них не было энтузиазма, которого желал бы правитель, стремящийся видеть выражение любви, но эти приветствия могли удовлетворить тщеславие гордого и малочувствительного господина.

По прибытии в собор Парижской Богоматери император надел торжественную одежду, которая, казалось, несколько подавляла его. Его маленькая фигура исчезла под огромной горностаевой мантией. Простой лавровый венок, украшавший его голову, походил на античную медаль. Император был необыкновенно бледен, действительно взволнован, и выражение его глаз казалось строгим и несколько смущенным.

Вся церемония была величественна и красива. Момент, когда была коронована императрица, вызвал общее движение восторга – не из-за самого акта, но потому, что она была так изящна, так хорошо подошла к алтарю и с такой грацией и простотой преклонила колени, что очаровала всех. Когда нужно было перейти от престола к трону, случилась минута недоразумения между ней и ее золовками, которые несли мантию с такой неохотой, что, казалось, одну минуту императрица не могла двинуться дальше. Император, который это заметил, обратился к своим сестрам с несколькими сухими и резкими словами, после чего процессия возобновилась.

Через два или три часа весь наш кортеж направился к Тюильри; мы возвратились туда только к ночи, которая рано наступает в декабре; наш путь был освещен иллюминацией и бесчисленным количеством факелов, с которыми нас сопровождали. Мы обедали во дворце у обер-гофмаршала, а после этого император захотел в течение нескольких минут принять придворных, он был весел и очарован церемонией. Он находил нас всех красивыми, восхищался тем, как украшает женщин наряд, и говорил нам, смеясь: «Ведь это мне, дамы, вы обязаны тем, что так очаровательны». Он не хотел, чтобы императрица сняла свою корону, хотя она обедала с ним с глазу на глаз, и говорил ей комплименты относительно ее манеры носить диадему; наконец мы расстались.

Вернувшись домой, я застала у себя многих друзей и знакомых, которые не видели всех этих блестящих новшеств и собрались, чтобы доставить себе удовольствие лицезреть меня в моем новом наряде.

В течение месяца бесчисленные празднества и удовольствия следовали одно за другим. 5 декабря император отправился на Марсово Поле с тем же кортежем, как и 2 декабря, и распределял там орлов в полках. Энтузиазм солдат был гораздо сильнее, чем воодушевление народа. Плохая погода испортила этот день: дождь лил как из ведра; однако толпа народа покрывала трибуны Марсова Поля. «Если положение зрителей было печально, то не было никого, кто не находил бы себя вознагражденным тем чувством, которое его удерживало, а также самым горячим общим выражением чувств». Вот как описывает в «Мониторе» этот дождь Маре.

Самая обычная лесть, хотя и самая смешная, во все времена заключалась в том, что так как король нуждается в солнце, то и может влиять на его присутствие. Я встречала в Тюильрийском дворце как бы установившееся мнение: если император назначит на какой-нибудь день смотр или охоту, то небо в этот день непременно будет ясным. Это очень подчеркивали, когда такое случалось, и старались не останавливаться на днях туманных и дождливых. То же самое мы видим в эпоху Людовика XIV. Мне хотелось бы, чтоб правители принимали эту наивную лесть холодно, скажу даже – почти с отвращением, чтобы никто не решался больше ее возобновлять. Невозможно было сказать, что на Марсовом Поле не шел дождь во время распределения орлов; но многие уверяли на другой день, что дождь не мочил их!

Для императорской семьи и свиты был воздвигнут большой помост, на котором стоял трон, прикрытый по случаю дурной погоды. Ткань обивки быстро оказалась испорченной. Императрица вынуждена была удалиться вместе со своей дочерью, только что вставшей после родов, и золовками, за исключением госпожи Мюрат, которая храбро оставалась, несмотря на дурную погоду, хотя и была легко одета. Она привыкала с тех пор «переносить, – как говорила она, смеясь, – неизбежные неудобства на троне».

В тот же день в Тюильри был дан великолепный банкет. В Галерее Дианы под роскошным балдахином был устроен стол для папы, императора, императрицы и архиканцлера Священной Римской империи. Императрица сидела посредине, между императором по правую руку и папой по левую. Им прислуживали придворные чины. Ниже стоял стол для принцев, среди которых находился баденский наследный принц[65]; другой стол предназначался для министров, отдельный – для дам и офицеров императорского дома; все это было обставлено с большой роскошью, во время обеда играла прекрасная музыка; затем последовали многочисленное собрание и концерт, на котором папа захотел присутствовать; потом посредине большой залы танцоры Оперы устроили балет. Сразу после начала представления папа удалился. В конце вечера играли, император, уходя, дал знак, чтобы все расходились.

Игра при императорском дворе только входила в церемониал. Император никогда не позволял, чтобы у него играли на деньги; играли в вист и лото; садились вокруг стола только для виду, чаще всего карты держали в руках, не глядя на них, и просто разговаривали.

Императрица любила играть, даже и не на деньги, и действительно неплохо играла в вист. Ее партия, так же, как и партия принцесс, устраивалась в салоне, называемом «кабинетом императора», салон находился перед Галереей Дианы. Она играла с самыми знатными лицами общества, иностранцами (посланниками) или французами. Придворные дамы, дежурившие в эту неделю, садились сзади нее, а камергер – около ее кресла. В то время как она играла, все лица, наполнявшие салон, приходили, одно за другим, чтобы приветствовать ее.

Сестры и братья Бонапарта играли и приглашали к своим партиям через своих камергеров, – так же, как и его мать, которую называли Мадам Мер. Все остальные придворные играли в других салонах. Император повсюду прогуливался, разговаривая, в сопровождении нескольких камергеров, которые предупреждали о его приходе. Когда он приближался, воцарялось глубокое молчание, никто не двигался, женщины вставали в ожидании ничего не значащих и часто не особенно любезных слов, с которыми он к ним обращался. Никогда он не помнил имен, и почти всегда первый вопрос его был: «Как вас зовут?» И не было ни одной женщины, которая не пришла бы в восторг, увидев его удаляющимся от того места, где она находилась.

Это напоминает мне интересный анекдот, относящийся к Гретри. Как член Института, он часто появлялся на воскресных аудиенциях, и император почти машинально подходил к нему и спрашивал его имя. Однажды Гретри, которому надоел этот постоянный вопрос (а может, ему хотелось вызвать о себе более продолжительные воспоминания), в тот момент, когда император с обычной резкостью спросил: «А вы, кто вы такой?» – отвечал немного нетерпеливо: «Ваше величество! Всегда Гретри». С тех пор император прекрасно узнавал его.