Мемуары госпожи Ремюза - Клара Ремюза

Императрица, напротив, обладала удивительной памятью на имена и запоминала все мелкие обстоятельства, касающиеся каждого.

Собрания проходили долго, позднее к ним прибавили концерты и балеты, а затем и спектакли; я расскажу об этом в свое время. На этих блестящих ассамблеях император хотел, чтобы придворным дамам были предоставлены особые места; эти маленькие преимущества возбудили маленькие неудовольствия, которые породили большую ненависть, как это часто бывает при дворе. Тщеславие есть та человеческая слабость, которая прививается легче всего.

В эту эпоху император не отказывался ни от одной церемонии. Он их любил в особенности потому, что они были отчасти его творением. В то же время его присутствие всегда несколько усложняло их из-за его природной стремительности, от которой ему трудно было освободиться, а также по причине вечного страха, который испытывали окружающие, стремясь все устроить согласно его фантазии.

В то же время произошел незначительный случай, вызвавший раздражение императора против парижан. Он приказал Шенье написать трагедию, которую можно было бы представить по случаю коронования. Шенье взял сюжетом «Кира», и пятый акт действительно довольно верно изображал коронование Бонапарта и всю церемонию в соборе Парижской Богоматери. Пьеса была поставлена. Старание применить ее к данному случаю было слишком подчеркнуто. Парижская публика партера, всегда независимая, освистала произведение и даже позволила себе смеяться в момент, когда Кир садится на трон. Император был недоволен; он сердился на моего мужа, которому поручено было заведование театрами, как будто Ремюза мог отвечать за одобрение публики. Тогда же и эта самая публика поняла, что может воспользоваться слабостью императора в театре, чтобы отомстить за молчание, которое ей повсюду было строжайшим образом предписано.

Сенат также устроил блестящий праздник; позднее сделал тоже и Законодательный корпус. Этот великолепный праздник состоялся 16 декабря и вовлек Париж на несколько лет в долги. Роскошный пир, фейерверки, бал, сервизы из позолоченного серебра и туалеты с позолотой, поднесенные императору и императрице, крайне льстивые речи, легенды… Часто говорят о похвалах, расточавшихся по адресу Людовика XIV в эпоху его правления; уверена, что, если бы их все собрать вместе, они не составили бы и десятой доли всего того, что выслушал Бонапарт. Я вспоминаю, как во время другого праздника, данного городом в честь императора несколько лет спустя, уже истощились все надписи, и придумали написать золотыми буквами над его троном слова из Священного Писания: «Ego sum qui sum»[66], – и никто не был этим скандализирован.

Вся Франция отдалась в то время празднествам и удовольствиям; были выбиты медали, которые затем раздавали с большой щедростью. Маршалы устроили свой праздник в зале Оперы. Этот праздник стоил по десять тысяч франков каждому маршалу. Сцену установили на одном уровне с залой. Ложи были украшены серебряным газом, освещены сверкающими люстрами. В ложах сидели дамы в роскошных нарядах; императорская фамилия расположилась на отдельной эстраде; цветы и бриллианты, богатство костюмов, великолепие двора – все это придавало празднеству много блеска.

Не было ни одной среди нас, которой не пришлось бы сделать больших расходов для всех этих церемоний. Придворным дамам было выдано 10 000 франков, чтобы их вознаградить, но этого, конечно, совсем не хватало. Расходы на коронацию дошли до четырех миллионов. Принцы и знатные иностранцы, которые находились в Париже, усердно проявляли внимание к нашим правителям, а император, со своей стороны, прилагал старания, чтобы оказать им честь.

Принц Людвиг Баденский был тогда еще очень молод, сильно стеснялся и старался держаться в тени. А князь-примас [Дальберг], которому исполнилось уже шестьдесят лет, был любезен, весел, немножко болтлив, хорошо знал Францию и Париж, в котором жил в юности, и слыл любителем литературы, стоящим близко к старым академикам. Оба гостя были приняты вместе с некоторыми другими в маленький кружок, который собирался у императрицы.

Этой зимой раз или два в неделю множество гостей приглашали к ужину в Тюильри. Собирались к восьми часам в изысканных туалетах, но не в придворной одежде. Играли в залах первого этажа, а когда появлялся Бонапарт, все проходили в залу, где итальянские артисты давали концерт в течение получаса; затем возвращались в салон и возобновляли партии; император прохаживался, разговаривал или играл, – как ему вздумается. В одиннадцать часов подавали очень хороший ужин. За ним сидели только женщины. Кресло Бонапарта оставалось пустым. Он ходил вокруг стола, ничего не ел и по окончании ужина удалялся.

В то время начинали носить одежду из тканей, затканных золотом и серебром, и именно этой зимой установилась мода на тюрбаны; их делали из муслина, белого или цветного, или из блестящих турецких материй. Одежда мало-помалу также стала принимать восточный характер. Мы одевали платья из муслина, богато вышитые, из цветной ткани; руки, плечи и грудь оставались открытыми.

В течение всего этого сезона император, все более и более влюбленный, как об этом будет сказано ниже, и старающийся скрыть свое увлечение, одинаково уделяя внимание всем женщинам, казалось, чувствовал себя хорошо только среди придворных дам. И каждый из мужчин при дворе, замечая, что его присутствие стесняет императора, удалялся в соседний салон. Так мы стали составлять нечто вроде гарема. Я в шутку сказала об этом Бонапарту однажды вечером; он был в хорошем настроении, и это его позабавило, но совершенно не понравилось императрице.

Папа, который проводил свои вечера в уединении, утра посвящал осмотру церквей, госпиталей и общественных учреждений. Однажды во время службы, которую он проводил в соборе Парижской Богоматери, значительная толпа была допущена к благословению. Папа побывал также в Версале, в окрестностях Парижа, был трогательным образом принят в Доме Инвалидов и именно тогда стал производить более сильное впечатление, чем того желал император.

Я слышала в то время, что его святейшество очень желал возвратиться в Рим. Не знаю, почему император задерживал его, я никак не могла найти причины.

Папа всегда был в белом; он носил монашескую одежду, и этот наряд из шерсти, а сверху нечто вроде кофты из муслина, украшенной кружевами, производили странное впечатление. Шапочка его также была из белой шерсти.

В конце декабря Законодательный корпус был вновь открыт с торжественной церемонией; произнесли речь о значении и счастье великого события, которое только что совершилось. В этой же речи был дан правдивый, прекрасный отчет о благосостоянии Франции.

Между тем учащались просьбы о получении мест при новом дворе; император удовлетворял некоторые из них. Он избрал также сенаторов и председателей избирательных собраний, назначил Мармона полковником конных егерей, наградил орденами Почетного легиона Камбасереса, Лебрена, маршалов, кардинала Феша, Дюрока, Коленкура, Талейрана, Сегюра и многих министров. Эти назначения, эти милости, эти отличия держали всех в напряжении. Толчок был дан: привыкли желать, ждать, постоянно видеть какие-нибудь новшества, каждый день происходило какое-нибудь маленькое событие, неожиданное в подробностях, но ожидаемое благодаря привычке видеть всегда что-нибудь новое. Так император ввел во Франции, а затем и во всей Европе, эту систему постоянного возбуждения человеческого честолюбия, любопытства и надежды, и это был один из наиболее ловких способов управлять.