Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948 - Генрих фон Айнзидель

— Миллионы немцев побывали в Советском Союзе, — начал он, — и вы не можете закрыть им глаза. Злоупотребления, недостатки, отсталость, которую они там видели, нужно не отрицать, а объяснять их причины. Русский рабочий, который может сравнивать свою жизнь только с царскими временами, технической отсталостью, плохими урожаями и нехваткой жилья…

После этого осмелели и другие. Они тоже подвергли русский отдел убийственной критике. Постоянный штат сотрудников нашей газеты слушал все это молча. Они ежедневно участвовали в партизанской войне на этом фронте и давно уже успели растерять всю веру в то, что смогут чего-то добиться. Капитан Зильберман, ответственный редактор, представлял собой тип склочного фанатика, стойко придерживавшегося догм. Он, конечно, действовал очень умело и утонченно, ни на миллиметр не выходя за рамки отведенных ему границ. Но осмелиться последовать советам Бехера или нашим рекомендациям в тот момент, когда большевистская партия вступила на путь неприкрытой шовинистической пропаганды? Это было бы самоубийственное решение. Сейчас любое проявление уважения к другой стране рассматривается в Советском Союзе как западничество и космополитизм. Нет ни одного изобретения или открытия, которого, как заявляют в Советском Союзе, не было бы создано русскими людьми. И в то время как весь остальной мир советским людям описывают как огромную богадельню, как воплощение бесправия и отсутствия свободы, даже самый незначительный советский успех превозносится как вершина социальных, технических и культурных достижений.

Даже само это совещание могло так и не состояться. Следовало ожидать лишь изменений к худшему.

Но снова сказалось то странное положение, в которое все мы попали. Делать критические замечания на таком совещании было совершенно безопасно, даже если они и заслуживали осуждения. Но нельзя было беседовать о них с русскими в индивидуальном порядке. Здесь все они становились более ортодоксальными, чем сама их газета «Правда». Они боялись, что любой из их немецких коллег может оказаться информатором НКВД. Поэтому на каждое критическое замечание они отвечали контратакой и обвиняли того, кто их критиковал, во всех смертных грехах, которые только можно приписать еретику.

Майор Вейспапиер обрушился на меня с пеной у рта и со сжатыми кулаками, когда я опроверг статью, полную выпадов против Андре Жида, не скрывая своего восхищения перед писателем.

— Жид? Жид — наш смертельный враг. В прогрессивном мире нет места этому предателю! — кричал он на меня.

Когда я отказался написать статью о якобы вернувшихся в Германию из Советского Союза 500 тысяч военнопленных, продолжая придерживаться принципа ответственности советской стороны за обращение с немецкими пленными, у моих русских коллег больше не осталось сомнений относительно меня.

— Вы должны быть очень уверены в себе, герр Айнзидель, если позволяете себе такие заявления, — раздраженно бросил мне один из них.

— Это угроза? — спросил я.

— Нет, это не угроза. Вы хорошо знаете, что я имею в виду.

Сначала я не мог понять, о чем он говорил. Только после долгих размышлений об этой фразе и ее авторе (который был арестован вместе с восемью другими русскими редакторами вскоре после того, как я оставил газету) я смог уловить всю ее двусмысленность. Многие из моих русских коллег полагали, что за моими смелыми высказываниями по вопросу о военнопленных скрывается подлая роль агента-провокатора из НКВД.

Сложнее всего из всей русской редакции было составить мнение о Кирсанове. Его оригинальность, простота и широкая натура вызывали такое же восхищение, как и та откровенная настороженность, что скрывалась за медвежьей фамильярностью, и страх, который внушали маленькие быстрые глаза.

Есть много причин, по которым русских не любят. В редких беседах с ними в непринужденной обстановке, когда они ненадолго забывают, что являются функционерами, и начинают вести себя как нормальные люди, все подозрения и сомнения, недоверие и опасения, которые обычно чувствуешь по отношению к ним, рассеиваются. Но все это до тех пор, пока они снова с испугом не вспоминают, что являются советскими людьми и не начинают агитировать и любой самый безобидный жест делать делом политической важности.

— Сталин, Муссолини и Гитлер обсуждали вопрос о мировом господстве в 1940 году, — повторил я на другой день эту старую политическую остроту в смеющейся, обменивающейся шутками компании немцев и русских. — Сталин требовал признать его хозяином мира за то, что он и так управляет самой большой в мире страной. Муссолини торжественно клялся, что по воле самого всемогущего владение миром должно иметь римское происхождение. Тогда вперед выступил Гитлер, который вскричал: «Разве я такое говорил?»

Немцы рассмеялись. Некоторые русские тоже смеялись. Но другие, натянув на лица непроницаемое выражение, строго предупредили меня:

— Это не шутка, товарищ Айнзидель. Товарищ Сталин никогда не обсуждал с Гитлером вопрос о мировом господстве. Это все троцкистская клевета.

Когда в ответ я пожал плечами и рассмеялся, русские по-настоящему разозлились.

— Вы политически незрелы, товарищ Айнзидель. Думая, что произносите безобидные шутки, на самом деле вы распространяете вражескую пропаганду.

В тот же момент веселая вечеринка превратилась в сборище волков, каждый из которых подозрительно косился на соседа и тут же отводил взгляд, чтобы не спровоцировать ссору.

Наша редакция являлась копией советской системы в миниатюре. Если вы чувствовали за собой вину за то, что высказали независимое мнение, вам следовало опасаться фанатиков. Если вы строго придерживались линии партии, то скрытые враги партии и диктатуры Сталина, которые при определенных обстоятельствах склонны прикидываться самыми преданными фанатиками, использовали любую возможность, чтобы сделать вас неблагонадежным в глазах партии. Становилось невозможно понять, где друг, а где враг. Доктрина о единстве в партийных рядах не привела к созданию действительно дисциплинированной боевой организации. Вместо этого в партии шла тайная война всех против всех.

20 февраля 1948 г.

Меня пригласили на день рождения в Западный Берлин, и я почти боюсь туда идти. Там ведь будут западные журналисты, американцы и французы. Но будут и люди, исповедующие просоветские идеи. И именно в этом весь риск. Всего несколько месяцев назад я все еще был волен поступать как мне хочется, встречаться с людьми независимо от их политических взглядов и национальности. Разве у меня нет на это права? Тогда откуда у меня эти плохие предчувствия?

Несколько недель назад меня пригласили в дом моих друзей в Западном секторе Берлина. Там собралась смешанная компания и из Восточной, и из Западной зон, коммунисты, социал-демократы, троцкисты и последователи Сартра. Тут же развернулась живая политическая дискуссия. Благодаря интересу к моей личности, моему опыту пребывания в плену, моему характеру, а также ходу самой дискуссии мне пришлось выступать в качестве защитника точки зрения коммунистов. Я выполнил эту роль наилучшим, на мой взгляд, образом. Я ничего не восхвалял и не отрицал того, что невозможно отрицать. Я признал, что и сам могу завтра бесследно пропасть за злонамеренные нападки, непонятное критиканство и расхождение личной точки зрения с официальной. Но поскольку у моих собеседников из другого лагеря не было за душой ничего, кроме критических замечаний по адресу того, что является непременными спутниками диктатуры пролетариата, поскольку они не видели выхода из хаоса последних лет и сами не верили, что у западного мира было какое-то будущее, моя откровенность произвела на них сильное впечатление. В конце беседы они больше не издевались над тем, с каким жаром внук Бисмарка борется за коммунизм, а, наоборот, сделались очень серьезными и задумчивыми.