Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948 - Генрих фон Айнзидель

Что ж, я был готов поиграть в эту игру. Дам им немного интересной информации. Совершенно случайно я обнаружил, что люди из НКВД готовы помочь мне отправиться в Западную Германию. Только из страха, что мою просьбу о разрешении на выезд могут неправильно понять, я сказал сотруднику НКВД, что по собственной воле пошел на эту сделку.

— Идите и напишите нам рапорт. Попытайтесь поговорить с бывшими офицерами и узнать о том, как идет процесс перевооружения в Западной Германии.

Это было похоже на шутку, но туда, где я снова смогу вздохнуть спокойно, мне поможет попасть именно НКВД. И мне это нужно! Я должен снова иметь возможность говорить с людьми, с которыми мне не придется взвешивать каждое слово, которым я смогу верить. Там я сумею избавиться от страха и лицемерия, наших постоянных спутников здесь.

22 мая 1948 г.

Даже у власти НКВД есть пределы. Я все еще не получил паспорт с правом переезда в другую зону. Но по крайней мере, я получил разрешение на поездку в газете. К тому же я вдруг снова стал желанным гостем во всех кабинетах редакции. Я стал одним из трех сотрудников-немцев, получивших приглашение стать почетным гостем на праздновании годовщины советского дня прессы, которая отмечалась в пресс-клубе в Вайсензе. А на третьей годовщине нашей газеты полковник Кирсанов пел мне дифирамбы в Доме советской культуры в присутствии «руководителей партии и армии», особо останавливаясь на моих «активных усилиях в деле борьбы народа». Если кто-то хочет здесь добиться успеха, все, что ему нужно, – это только протянуть руку навстречу НКВД.

— Если осмелитесь, — сказал он, — приходите навестить меня в Потсдаме.

В ответ я отказался, сославшись на предстоящую поездку на Запад.

— Хорошо, увидимся, когда вы вернетесь. — С этими словами он меня оставил.

Когда я вернусь? Иногда меня терзала мысль, что я не могу постоянно не думать о возвращении. С каким энтузиазмом я принял когда-то идею коммунизма! Какую веру и надежду она мне давала! Каким простым и ясным казалось будущее, несмотря на все лишения, разрушения, страдания и несправедливость. Было ли все это просто иллюзией? Еще одним все упрощающим доступным решением? Сегодня я чувствую лишь печаль и досаду, когда думаю обо всей тупости, неуклюжести, подозрительности и жестокости, которые отравляют все вокруг, создают иллюзорных врагов, на которых вечные заговорщики всегда могут обрушить свою манию преследования. Я напрасно выворачиваю свой мозг, чтобы понять, о чем же на самом деле думают люди вокруг меня. Я не говорю об Ульбрихте или Пике, этих беззастенчивых карьеристах, и прочих приспособленцах. Ведь есть еще и другие: Аккерман, Фридрих Вольф, Эрпенбек, Канторович, Бредель, некоторые мои товарищи по плену. Не все они глупцы или циники. Разве они не видят всех этих информаторов, шпионов, приспособленцев и преступников вокруг? Не видят или не хотят видеть?

Или все так и должно быть? Может быть, это единственный путь к установлению нового лучшего порядка, который будет справедливо регулировать отношения между человеком и тем, что он производит? Возможно, я действительно слишком мягкий и сентиментальный, «мелкий буржуа», как это красиво называется на партийном жаргоне, чтобы быть на стороне революции. Я сотни раз повторял себе, что пистолет в руке полицейского и пистолет в руке бандита — это разные вещи. Сотни раз я перечислял все преступления и мерзкие поступки, совершенные по другую сторону мира, — сожженный кофе в Бразилии, уничтоженный картофель в Америке, бомбежку Дрездена, сутяжничество с патентами, доходы от оружия. И все же я не могу поверить, что этой «диалектики» достаточно для того, чтобы оправдать советские методы. Крыса останется крысой, будь она даже десять раз министром и членом Социалистической единой партии Германии и «объективно» способствует пути прогресса. Диалектика должна быть связана с реальностью, иначе она превращается в софистику, — мысль Ленина, которая была полностью забыта.

3 октября 1948 г.

Четыре месяца мне пришлось провести в одиночной камере, не имея рядом ни одной живой души.

24 мая я прибыл во Франкфурт-на-Майне на обычном поезде, курсирующем между зонами, и, зарегистрировавшись в полиции, отправился в приятное путешествие на повозке, запряженной лошадьми, по шоссе в Бокенхайм, где проживал мой друг, пригласивший меня к себе на виллу. На следующий день я поехал к матери в Висбаден. Мы договорились встретиться в гостинице «Таунус». Когда мы выходили из гостиницы, кто-то положил мне руку на плечо и спросил: «Это вы граф Айнзидель?» Два американца потребовали мои документы. Они выразили сожаление, что не могут проверить их на месте, и попросили меня проследовать за ними в офис. На террасе виллы нам пришлось долго дожидаться специалиста по документам. Нам вежливо предложили сэндвичи и напитки. Один из американцев с гордостью продемонстрировал мне мою фотографию, которую он дальновидно положил себе в карман. Потом оказалось, что теперь мне нужно проехать с ними в другой офис, где расположилось их руководство. Они попросили мою мать назвать место, где она сможет встретиться со мной через полчаса, после чего машина повезла меня прочь из Висбадена.

По сигналу нашего автомобиля ворота американской военной тюрьмы в Оберурзеле распахнулись. Не обращая внимания на мои объяснения и протесты, меня заперли в камере. Потекли дни и недели. Я был полностью отрезан от внешнего мира. Никаких допросов, никакой реакции на мои протесты, устные и письменные.

Напрасно я пытался воззвать к закону об аресте и суде, который с недавних пор стал распространяться и на немецких граждан. Когда из газеты я узнал, что о моем аресте узнали в Берлине, то объявил голодовку. Но разве можно было чего-то добиться индивидуальной голодовкой? Нужно ли было мне доводить моих тюремщиков до того, чтобы они начали кормить меня насильно? Через восемнадцать дней, когда я уже едва мог вставать со своей складной кровати, я сдался.

В большом бараке с сотней камер, кроме меня, было всего лишь несколько других узников, несколько офицеров СС, с которыми мне удалось перемолвиться словом, и еще несколько сомнительных личностей, которых я видел через открытое окно моей камеры, когда они, построившись в ряд, выходили на ежедневную прогулку.

Наконец, через три месяца, меня впервые вызвали на допрос.

— Что вы собираетесь делать после того, как мы выпустим вас на свободу? — спросил меня американский офицер.

— Завершу свой отпуск и вернусь в Берлин, — ответил я.

— Неужели вы думаете, что мы освободим вас для того, чтобы вы описывали ужасы нашей тюрьмы в своей Tagliche Rundschau?

— Все, что мне остается делать, — это писать правду. И этого будет достаточно, чтобы представить вас в черном цвете.

— Мы очень усложним вашу жизнь, если вы так упрямы и действительно намерены так поступить. Напишите нам письменное заявление, что вы бежали из русской зоны оккупации. Тогда мы освободим вас. Если вам нужно время, чтобы все обдумать, мы могли бы перевести вас в более удобное место, где вы встретитесь с людьми и ознакомитесь с материалами, которые помогут просветить вас относительно того, что представляет собой Советский Союз.