Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948 - Генрих фон Айнзидель

Что касается меня, я пребывал в хорошем настроении и вернулся в Восточный сектор, еще более укрепившись в своих убеждениях, что, несмотря ни на что, нахожусь по правильную сторону баррикад.

Через несколько дней меня вызвал к себе полковник Кирсанов. Ничего не подозревая, я вошел к нему в кабинет. Полковника там не было. Вместо него в кабинете находились двое русских в штатском с лицами типичными для всех сотрудников тайной полиции. В дружеской манере они спросили, как это принято, о том, как обстоят мои дела. Их интересовало, не голодаю ли я, достаточно ли я зарабатываю. Меня спрашивали, живу ли я один, где моя семья, собираюсь ли я жениться, с кем поддерживаю дружеские отношения.

У меня не было причин скрывать свои знакомства и привязанности. Если бы я попытался что-то скрыть, это вызвало бы естественные подозрения со стороны надзирающих органов. Постепенно два комиссара перешли к вопросам о хозяине дома, где я был вчера вечером. Они хотели знать его политические убеждения. Кто его друзья и о чем они говорили в его доме?

— Спросите его сами. Он работает в правительстве, убежденный коммунист и сам сможет рассказать о себе. В конце концов, я не справочное бюро.

— Как член партии вы обязаны ответить на наши вопросы, — напомнили мне.

— Но такого нет в уставе партии, членом которой я являюсь, — резко возразил я.

— Вы прекрасно знаете неписаные законы партии. Отвечайте!

— Даже не подумаю! Я честно и открыто отвечу на все вопросы, что касаются меня лично. А также на те, что касаются интересов партии. Но я отказываюсь шпионить за своими друзьями.

— Но наши вопросы касаются вас, товарищ Айнзидель.

— Что вы имеете в виду? Это допрос?

— Зовите это как вам нравится. Но расскажите нам обо всем, что вы говорили в тот вечер у своих друзей.

— Эти подробности потребуют слишком много времени, — попробовал я уклониться. — Мы долго спорили, и я защищал свои политические взгляды и объяснял, почему думаю именно таким образом. И должен заметить, что небезуспешно.

— И вы не делали антисоветских заявлений?

— Насколько я помню, нет, — с легкостью ответил я.

— Разве вы не сказали, что по вине НКВД пропадают люди? Говорите правду!

— Да, я говорил это. И это не ложь и не антисоветская пропаганда. Об этом знают все! Но я разъяснил причину этого.

— Но вы говорили, что арестовывают и невиновных людей! Это правда?

— Я говорил, что при существующей системе никто не может гарантировать, что могут попасть под арест только действительно виновные перед законом. В любом случае это было лишь мое заявление. И я попытался объяснить и это.

— Говорили ли вы, что в Восточной зоне существуют концентрационные лагеря, как во времена Гитлера? Говорили ли вы, что повсюду шпионы?

— Да. К сожалению, вряд ли я мог бы утверждать противоположное: меня просто подняли бы на смех.

— А разве это не является антисоветской пропагандой?

— Я не считаю, что признать факты — это значит стать пособником врага. Все зависит от того, как их интерпретировать.

Комиссар вскочил на ноги.

— Вы — враг, товарищ Айнзидель! — выкрикнул он. — Вы говорите как подстрекатель. Вы лжец и предатель.

Я тоже вышел из себя.

— Не смейте так разговаривать со мной! — стал я кричать. — Никто не смеет так меня называть. Я не лгу, и я не подстрекатель. Этот разговор, который я намерен прямо сейчас закончить, доказывает, насколько соответствует правде все, что я говорил, и какими идиотскими являются ваши подозрения.

Я вскочил в гневе и быстро направился к двери. Русский бросился за мной и схватил меня рукой. Я сбросил его руку.

— Не прикасайтесь ко мне! — прорычал я. — Вы что, собираетесь арестовать меня за что-то?

Я бы не удивился, если бы меня и вправду арестовали после этого. Но я был полон решимости избежать этого. Если я был в опасности, то спасти меня могла только контратака.

Русские подались назад. Потеряв контроль, я ринулся на них со сжатыми кулаками.

— Я не позволю так с собой обращаться! — Я кричал так, что задрожали окна. Казалось, что вот-вот переполошится весь дом.

Искаженное злобой лицо русского вдруг смягчилось. Он улыбнулся. Он поднял руки в успокаивающем жесте:

— Пожалуйста, успокойтесь! Я не собирался оскорблять вас.

— Но вы сделали это! — резко бросил я. Мои глаза от гнева наполнились слезами. — Вы, наверное, сумасшедший. Если вы настолько глупы, что не понимаете, что не можете использовать одни и те же методы в Казани и в Берлине, то почему бы вам снова не убраться куда-нибудь за Урал? Ваши же шпионы являются вашими злейшими врагами, если они искажают слова ваших друзей. Я стою перед всем миром и защищаю методы, которые не выношу, хвалю вещи, которые ненавижу. И все это только оттого, что я верю в великую цель. И тут приходите вы и истязаете меня только потому, что слишком тупы, чтобы понять, что головой не пробить стену, что Вислу на вашем горизонте заслоняют советские звезды. И кто же вы, по-вашему?

Русский не обратил внимания на мои сердитые слова. Он продолжал повторять по-русски:

— Успокойтесь, не волнуйтесь. Сядьте и закурите. — Он протянул мне сигареты. — Мы знаем, что вы верный товарищ. Никто не желает причинить вам вред. Но вы должны понимать, что нам приходится быть на страже. Враг силен. Повсюду враги и предатели.

— Но я не враг! — снова воскликнул я, грохнув кулаком по столу. — Я не желаю слышать о таких подозрениях.

— Хорошо, успокойтесь же. Никто вас не подозревает. Мы слышали о вас только хорошее. Забудьте, о чем я говорил. Это было ошибкой.

Когда русские прощались со мной, они вели себя вполне дружелюбно. Комиссар заверил меня, что я могу думать и говорить все, что мне заблагорассудится. Он был уверен в моей лояльности. И все же с того самого дня я почувствовал в себе испуг. Я боялся снова направляться в Западный сектор, боялся приглашать кого-либо к себе домой, боялся даже звонить в Западную Германию.

12 марта 1948 г.

В Москве я часто задумывался над тем, почему даже такие умные и хорошо образованные коммунисты, как Фридрих Вольф, Альфред Курелла и Фриц Эрпенбек, были робкими и скованными, когда описывали жизнь, находясь в Советском Союзе. Казалось, эмигранты совсем забыли, какой на самом деле была жизнь в западных странах. Как упорно они старались поддерживать заявления официальной пропаганды, будто забыв все, о чем хорошо знали. Но только здесь, в Берлине, я понял, каким давлением обеспечивалась такая их позиция. Я узнал об этом от людей, которые продолжали оставаться убежденными «советистами», но не происходили из среды эмигрантов-коммунистов и которые не без горечи рассказывали о том, что знали о Советском Союзе. Из всех тех рассказов можно было сделать лишь одно заключение: уничтожение революционеров-коммунистов, начатое Гитлером в Германии, было завершено в Советском Союзе. На самом деле только небольшая группа членов центрального комитета компартии, составлявшая окружение Ульбрихта, а также некоторые видные писатели сумели избежать тех оргий преследования, что сопровождали чистки 1930-х годов.