Ее звали Ева - Сьюзан Голдринг

От вокзала Ева доехала на такси. В воздухе витали запахи костра и мокрых листьев. Она была дома – со своими чемоданами и грузом воспоминаний. За долгие годы здесь мало что изменилось. Мама постарела, стала печальнее; папа постарел, стал слабее. Но Кингсли-Манор все так же хмурился под драпировкой из глицинии и ползучих роз. И газоны в саду усеивали скромные белые головки распустившихся подснежников. И все так же тревожно кричали фазаны, когда она совершала прогулку по угодьям. Лес и рощи поначалу произвели на нее странное впечатление, но потом она поняла: это потому, что все дубы, буки и каштаны стояли голыми, а она привыкла к густой зелени лесов вокруг Вильдфлеккена, которые хранили множество тайн.

– Мы были бы очень рады, если бы ты осталась жить здесь, с нами, – сказала мама, когда она завела разговор о том, чтобы найти работу в Лондоне. – Нам бы очень этого хотелось. И потом, в городе у тебя больше нет квартиры: дом, где ты жила, разрушен.

Мама вышивала, натянув ткань на раму. На нос были водружены очки в тонкой металлической оправе, но, отвечая дочери, она смотрела на нее поверх стекол.

– Мама, я знаю, что та моя квартира тебе никогда не нравилась, но, если б ее не разбомбили, я с удовольствием вернулась бы туда. Понимаешь, я должна делать что-то конструктивное. У меня должна быть своя жизнь. Я просто не могу торчать здесь в праздности, бегая на кухню, чтобы передать твои распоряжения миссис Глазьер. И уж, конечно, не могу изо дня в день объедаться ее чудесными пудингами, иначе растолстею, так что сама себя с ума сведу, а заодно и вас всех.

– Но почему ты не хочешь остаться здесь, дорогая? Комнат много, на всех хватит. Друзей в гости приглашай – мы возражать не станем. Мы ведь только счастья тебе желаем, дорогая. И Марион с тобой будет веселее. А то после гибели Чарльза она все время одна. Тяжело ей с маленькой Патрисией. Я знаю, она обрадуется твоему обществу.

Ева расхаживала по комнате – от камина, где трещал огонь, до книжного шкафа с «изогнутым передом»[50] и обратно.

Мне невыносимо видеть девочку, ведь Пэт всего на три года старше моей малышки. А объяснить ничего не могу. Не могу сказать маме, что на самом деле у нее есть еще одна внучка и что у меня сердце разрывается каждый раз, когда я смотрю на маленьких детей или слышу их голоса.

Мелодичный звон часов из позолоченной бронзы оповестил, что наступило четыре часа дня. Смеркалось. Скоро войдет миссис Глазьер, со всей помпезностью толкая перед собой тележку с чаем, словно везет им ассорти роскошных десертов, достойных угощения в «Ритце», хотя послевоенная система нормирования продуктов позволяла в лучшем случае полакомиться тостом, на который намазаны тонкий слой маргарина и еще более тонкий слой ежевичного джема. Ева уже скучала по вкусному хлебу, что пекли в Вильдфлеккене, и сытному питанию, которым военно-торговая служба ВМС, ВМФ и сухопутных войск обеспечивала британские военные базы в Германии, где она задержалась на какое-то время перед тем, как окончательно вернуться домой.

– Мама, время теперь другое, и я тоже стала другой. Да, до войны было в порядке вещей, что незамужние или овдовевшие женщины продолжают жить с родителями, но теперь ситуация изменилась. С тех пор как погиб Хью, я живу самостоятельно и уже привыкла сама за себя отвечать.

– Одно могу тебе сказать, дорогая: я жила с родителями, пока замуж не вышла, и никто не считал это странным, – она воткнула иголку в ткань и, сняв очки, посмотрела на дочь так, словно не узнавала эту сильную независимую женщину, которая некогда уехала из Англии опечаленной вдовой.

– Это было давно, мама. Теперь женщины стали более независимыми. Ты должна понимать, что их больше не устраивает участь домохозяек и старых дев-домоседок. Во время этой прошедшей войны женщины на трудовом фронте заменили мужчин, что раньше было бы просто немыслимо. Ты только представь: они водили машины скорой помощи, трудились на фермах в составе сельскохозяйственной армии. Да что говорить, они даже баржами управляли, доставляя уголь и древесину, а еще работали на лесоповале.

– Да, дорогая, об этом я слышала. Весьма неподходящие занятия. А про их наряды я вообще молчу. Мы в нашем городке видели этих лесорубщиц. Какие-то брюки безобразные, идут хихикают. Совершенно непристойное зрелище. Так и лезли на глаза всем и каждому. Стыд, да и только.

– Мама, зря ты их осуждаешь. Они выполняли важную работу, и это была их рабочая униформа. Всем приходится приспосабливаться. И я не могу жить здесь в мире и покое до скончания века. Возможно, когда-нибудь так и будет, но сейчас я хочу решать сложные задачи, добиваться поставленной цели.

– И что это значит, дорогая?

– Я поступаю на госслужбу, – Ева увидела, как тонкие подрисованные брови матери внезапно выгнулись. – Ты только не волнуйся. Краснеть за меня тебе не придется.

Ты никогда не узнаешь о том, за что тебе пришлось бы стыдиться дочери. Я об этом позаботилась.

– Я буду работать в конторе в Лондоне. Это абсолютно неопасная, спокойная работа с хорошим жалованьем, на которое я без всяких проблем сниму себе жилье.

– Но чем ты будешь заниматься на… госслужбе? – последнее слово она выделила ударением, словно оно имело неприятный привкус.

– Полагаю, печатать и регистрировать документы. В сущности, именно этим я и занималась последние годы. Привычная для меня работа. Но на выходные, обещаю, я буду приезжать домой, – Ева опустилась на колени перед матерью и взяла ее за руки. – Живя в Лондоне, я буду иметь возможность заходить в «Питер Джонс» и покупать тебе все, что попросишь. Ты бы ведь этого хотела, да?

– Дорогая, это было бы чудесно. Тогда мне не пришлось бы посылать других за шелком и шерстью. Сама я часто в Лондон ездить не могу: здоровье у папы теперь не такое крепкое, как раньше, – она вытащила из рукава носовой платок и промокнула им глаза.

– Мама, для тебя я сделаю все, что в моих силах. В конце концов на что еще нужны дочери?

Кингсли

14 декабря 1967 г.

Дорогой мой!

Я должна бы горевать, но, как ни странно, скорби я не испытываю. Я немного поплакала, когда мама умерла. На похоронах, как и надлежало, сохраняла траурный вид, но теперь, когда все это позади, я чувствую себя вполне довольной. Кингсли целиком и полностью принадлежит мне, и я вправе хозяйничать в нем по своему усмотрению.

Мы с мамой довольно терпимо относились друг к другу, но она не давала мне забыть, что в ее глазах я всего лишь жалкая вдова, которой приходится самой зарабатывать на жизнь. Прикладывая к глазам носовой платок, она то и дело поминала тебя, дорогой: «Если б Хью был жив» и «Хорошо бы еще внуков». Меня это жутко раздражало.