Весенние игры в осенних садах - Юрий Винничук

– А помнишь, как мы здесь устроили купель при свечах?

– Увы, с кретинами.

– Ну и что? Зато позабавились.

Он снова отдал мне ледяную бутылку, и я положил ее в траву.

– Слушай, – окликнул я Грицка, – а почему ты появлялся только в тех случаях, когда я бывал здесь с Марьяной? Почему тебя не было, когда я приходил на остров с другими девушками?

– А ты не понял?

– Нет.

– Жаль. Ведь я появляюсь лишь тогда, когда вижу, что ты есть ты, а не жалкая подделка. С Марьяной ты хоть и лукавил, но все же пытался погрузиться в собственное Я, осознать себя, ты тогда ДУМАЛ, размышлял, ты боролся со своими чувствами, взвешивал, как поступить… Ну, а когда ты с другими, то напоминаешь мне пузырь на воде, плывущий по течению, мне тогда неинтересно общаться с тобой. Хотя это вовсе не значит, что я не наблюдал со стороны. Я смотрел и думал: какая же суета сует…

– Кто бы говорил…

– Но я все же постиг это.

– Ценой смерти?

– Пускай и так. Я видел, как ты немилосердно убиваешь ВРЕМЯ, думая, очевидно, что все еще впереди, и даже не подозревая, что это не так, что все уже позади. Зачем тебе все эти девушки на выданье? Разве ты любишь их?

– Нет, – ответил я, не задумываясь.

– Так почему же не оставишь?

– Не могу.

– Как это не можешь? Возьми и оставь.

– Мне с ними хорошо.

– Тебе со всеми хорошо.

– Но эти нравятся мне больше.

– Ты просто бугай. Ты имеешь их как телок, и в этом смысл твоего существования.

– Не только. Есть еще литература.

– Литература? Да ты и пишешь только лишь для того, чтобы тобой восхищались, увлекались, а затем и отдавались. Ты пишешь для случки, для того, чтобы их поиметь.

– Я пишу для того, чтобы их поиметь?

– А ты сам рассуди. Поразмышляй. И непременно придешь к этому выводу.

– Я пишу для того, чтобы их поиметь, – повторил я, перебирая в уме, что я написал не для случки, а для вечности. Фактически – все. Хотя… не скажешь ведь, что оно не споспешествовало и моим любовным играм. Это все взаимосвязано. Но ведь и того не скажешь, что писание побуждалось жаждой сладострастных утех.

– Когда я встречу ее и перевезу на тот берег, – сказал Грицко, – то знаешь, что ей скажу? Я скажу ей: не держи на него зла. В конце концов, он поступил, как обычный мужик: он хотел тебя трахнуть и трахнул, а какой ценой – уже несущественно. Ты хотела его обмануть, да не вышло, это он обморочил тебя. А впрочем… – Он выпрямился и взмахнул веслом, лодка уже отчалила от берега и снова уплыла в туман… – …впрочем, зачем я буду все это ей говорить? Ты сам ей это расскажешь… когда-нибудь… позже… сам… – Голос его дрожал во мгле, а Грицко уже исчез, растворился в тумане, и только легкие волны льнули к берегу, поглаживали траву… – сам ей и расскажешь…

Я раскрыл сумку Марьяны, достал ключ и спрятал в карман, затем поднялся, собрал в пакет пустые бутылки, посмотрел в последний раз на пригласившую меня к смерти и пошел прочь. Из ближайшей телефонной будки я позвонил Ростиславу, как и договаривались, и сказал, что случилась: Марьяна где-то раздобыла настоящий яд и выпила его.

– Это был белый флакончик с черепом? – спросил Ростислав.

– Да, – удивился я его осведомленности.

– Это не яд, а снотворное. Я дал ей снотворное, сказав, что это сильнодействующий яд, однако для большей гарантии оставил ее на несколько минут в своем кабинете. На видном месте оставил флакон с черепом, но в него я также насыпал снотворные таблетки. Этот флакон исчез.

– Значит, она не умерла? – не верил я его словам.

– Нет. Сейчас я приеду. Ждите меня…

Я повесил трубку и, вернувшись к озеру, стал ждать. На островок я ступить не решался. Я ощущал ужас, прислушиваясь к каждому звуку, доносящемуся оттуда. А что если Ростислав задержится, а она придет в себя? Как я буду смотреть ей в глаза? Я сновал вдоль берега, прислушиваясь к каждому шороху, в какое-то мгновение мне показалось, что Марьяна там шевельнулась и что-то там хрустнуло, сердце мое замерло, я затаил дыхание и тревожно всматривался в темень, что-то тенью приближалось оттуда к мостику, и я уже приготовился к бегству, когда наконец сообразил, что это ветер пошалил в ивовых зарослях.

«Скорая» прибыла через полчаса, я провел взглядом врачей, спешащих на остров, и отправился к трамвайной остановке. Уже по дороге увидел, как «скорая» с Марьяной, стремительно обгоняя наш трамвай, умчалась к центру города. В эти мгновения я почувствовал, как во мне что-то надорвалось, я еле удержался, чтобы не заплакать, и все же одна неподвластная мне слеза выкатилась из ока.

Улочка была маленькая, узкая и очень странная для большого города. Своими допотопными домиками, старинными кривобокими хатками в окружении садов и огородов она напоминала глухой хуторок. Я достал из кармана бумажку, на которой рукой Ростислава был написан адрес Марьяны, и остановился возле покосившейся развалюхи с крышей, поросшей мхом. Калитка слегка взвизгнула, и оттуда прошмыгнул перепуганный рыжий кот. Я подумал, что стоит перестраховаться и проверить, не оставила ли она дома прощальную записку, и именно по этой причине стащил у нее ключ. Замок какое-то мгновение не поддавался руке незнакомца, но вот он клацнул, и я оказался в уютной кухне, посреди которой стоял накрытый белой скатертью стол, а в углу была старенькая изразцовая печка. Рядом – газовая плита. Над ней ровнехонько висели кастрюли и сковородки, видно, что старые, но вычищенные до блеска. Еще там был старинный буфет с кружевными занавесками, из-за которых выглядывали чашки и тарелки. Дверь из кухни вела в единственную комнату. Здесь она спала. Кровать аккуратно заправлена, книги в шкафу стояли ровными рядами за стеклом, на ночном столике в вазе – букет колокольчиков, в углу, накрытая вышитой салфеткой, стояла швейная машинка. Складывалось впечатление, что это не привычный интерьер ее жилья, а заметно подчищенный, множество милых мелочей, обычно скрашивающих наш быт, должны были исчезнуть и они исчезли. Ничего из того, что ей было по-особенному дорого или чем она пользовалась ежедневно, не должно было остаться. Ничего, что я мог бы взять себе на память. Я вернулся на кухню и только сейчас обратил внимание на едва уловимый запах горелого. Открыв чугунную дверцу печи, увидел свитки испепеленных бумаг, не все они сгорели дотла, на некоторых остались белые островки, исписанные каллиграфическим мелким почерком, принадлежавшим Марьяне. Попадались и скрученные почерневшие фотоснимки, на которых уже невозможно было что-нибудь различить, мои письма, отправленные до нашей первой встречи, вырезки из «Post-Поступа» с моими публикациями. А вот и обрывок интервью со мной, и слова «сейчас я живу один», подчеркнутые красным, слова, которые привлекли ее внимание и, возможно, побудили написать мне письмо. Я вспомнил ту дотошную журналистку, расспрашивающую меня о сугубо личном, и больше всего ее интересовало, женат ли я. После продолжительной беседы, когда я подробно ее рассмотрел и подумал себе «а почему бы и нет?», заподозрив в ней не только профессиональный интерес ко мне, наконец выдавил «сейчас я живу один» и увидел, как радостно заблестели ее глазки, а спустя неделю мы уже лежали с ней в постели, перечитывая в газете ее интервью со мной. А в то же самое время где-то на Майоровке неизвестная мне девушка подчеркивала красным карандашом отдельные строчки.