Под маской - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

* * *

Вскоре я увидел, что мой друг бежит по улице. Он такой большой и породистый! Подбежал на минутку к одному знакомому мальчишке, а затем увидел меня и побежал ко мне. Что случилось потом, я уже не видел. В полдень на перекрестке очень много передвижных будок, так что я только и увидел, как остановилась одна, потом другая, и из них вышло несколько человек. Я побежал туда, и еще несколько человек тоже.

Мой друг лежал на боку, а из пасти у него текла кровь. Глаза были открыты, но дыхание было неровным. Все волновались, его перетащили на газон. Из дома выбежали хозяева, мальчик и девочка, подбежали к нему и стали плакать. Я и еще один пес, который его хорошо знал, тоже подошли, и я хотел его лизнуть, но когда подошел поближе, он зарычал: «Убирайся!» и попытался вскочить на лапы. Он решил, что я хочу его сожрать, раз уж он валяется на земле.

Мальчик крикнул: «Пошел отсюда!», и я обиделся, потому что я никогда не ел собак и не собираюсь — ну, разве что буду совсем голодный. Но я, конечно, отошел, чтобы он не волновался, и стоял и смотрел, как его унесли на одеяле. Потом мы обнюхали кровавое пятно на земле, а один пес его лизнул.

* * *

На лужайке перед домом я завыл. Не знаю почему. А потом пошел посмотреть, не пришла ли «Голова». Ее не было, и я стал думать — а вдруг с ней тоже что-нибудь случилось и она больше никогда не придет домой? Я пошел на крыльцо и стал ждать, но она все не шла, и я поскребся в дверь, и меня пустили внутрь; я немного повыл на «Бороду», а он погладил меня по голове.

Я подошел к двери, и там была «Голова»! Она вылезала из своей передвижной будки, и я бросился к ней, уткнулся носом ей в руку и почти погнал ее на второй этаж. Как хорошо, что она дома! Она дала мне обед — обрезки говядины, сухари, молоко и большую кость. Сначала я съел мясо, затем выпил молоко и полизал сухари, но есть их не стал. Потом я поточил зубы о косточку и закопал ее, но неглубоко — у меня их штук сто закопано; я и сам не знаю, зачем я их закапываю? Я их никогда не могу найти, разве только случайно — но и просто бросить их я не в силах.

Потом я побежал на улицу поиграть со своим другом, но там никого не было, только девочка сидела на качелях и плакала.

Популярная девушка

I

Каждую субботу около половины одиннадцатого Янси Боуман ускользала от своего кавалера с помощью какой-нибудь милой отговорки, уходила из танцевального зала и направлялась туда, откуда можно было видеть всех в баре загородного клуба. Найдя взглядом отца, она или кивала ему — если видела, что он ее заметил, или посылала официанта, чтобы тот привлек внимание родителя. Если на часах было не больше половины одиннадцатого — то есть, если отец провел в силках самодельного джина не больше часа, — он вставал со стула и позволял убедить себя пойти в зал.

«Танцевальным залом» называлось помещение, в котором днем стояла плетеная мебель — та самая комната, которая всегда имелась в виду, когда кто-нибудь произносил: «Пойдем, потанцуем!» К ней же всегда относились указания «внутри» или «вниз по лестнице». Это была та самая безымянная комната, в которой происходит все самое важное, что только может произойти в загородном клубе любого городка Америки.

Янси знала: если только ей удастся удержать отца хотя бы час, он будет болтать со знакомыми или смотреть, как она танцует, или же — что случалось редко — потанцует и сам. И тогда по окончании вечера безо всяких проблем ей удастся вывести папу из клуба. За время до полуночи, когда заканчивались танцы, он не успел бы найти повод, чтобы серьезно с кем-нибудь поссориться.

Все это подразумевало значительные усилия со стороны Янси; шла она на это не из-за отца, а, скорее, из-за самой себя. Прошлым летом случилось несколько довольно неприятных происшествий. В один из вечеров ее задержал страстный, лившийся непрерывным потоком, монолог одного юноши из Чикаго — и в результате, слегка покачиваясь, в дверях зала возник отец; его румяное лицо сильно покраснело, а мутно-голубые глаза были практически полузакрыты, так как он пытался сфокусировать свой взгляд на танцующих, очевидно приготовившись предложить себя в качестве кавалера первой же вдовушке, которая попалась бы ему на глаза. На настойчивое предложение Янси уйти из клуба немедленно он самым забавным образом обиделся.

После этого случая Янси тщательно следила за временем своего фабианского маневра.

Янси и ее отец считались самыми красивыми обитателями маленького городка на Среднем Западе. Том Боуман, несмотря на двадцатилетнее увлечение виски и редкий гольф, все еще отличался крепким сложением. У него была контора в центре города, в которой он думал о каких-то смутно представлявшихся ему делах с недвижимостью, фактически же основной его заботой была демонстрация в загородном клубе прекрасного профиля и хороших, непринужденных манер. За этим он и провел большую часть тех десяти лет, что минули с момента смерти его жены.

Янси было двадцать лет, она всегда держала себя в неопределенно-томной манере, частично обусловленной ее ленивым нравом, а частично усвоенной во время одной поездки к родственникам в один из восточных штатов, в нежном и впечатлительном возрасте. Она была смышленой, ветреной, романтичной при Луне и никак не могла решить, выходить ли замуж по любви или по расчету — последняя из этих двух абстракций казалась ей более реальной, так как воплощалась в одном из самых пылких ее обожателей. Кроме того, ей приходилось выступать в роли хозяйки дома — и это ей вполне удавалось; домашнюю жизнь она старалась устроить в гладком и спокойном ритме, чтобы как-то регулировать постоянную тягу отца к алкоголю.

Отца она обожала. Она обожала его из-за его прекрасной внешности и очаровательных манер. Он так никогда и не потерял шарма одного из самых популярнейших людей в йельском братстве «Череп и кости». И этот его шарм и стал тем стандартом, по которому впечатлительная Янси, сама того не сознавая, судила всех знакомых ей мужчин. Тем не менее, отец и дочь были далеки от тех сентиментальных семейных отношений, которые являются стержнем любого придуманного сюжета, а в жизни