Индейцы и школьники - Дмитрий Конаныхин

Как так бывает, что человек всё вытерпеть может – даже то, что и вытерпеть не думает, не надеется. А ничего ведь не меняется – человек в комке ужаса бьётся, плохо ему, а кругом – то же небо, те же ласточки, дождь идёт, трава растёт. И нет дела до страха или радости – только свои, родные, душой чувствуют. Как так получается, Боже? Вот посмотри, что получилось, когда Васькина душа с моей слилась – ведь Зоська получилась. И Васька в ней, и мама, и я – вон как брови хмурит. Только вот зачем ей судьба такой полной ложкой долю меряет, а? Скажешь?»

Тася вздохнула, провела ладонями по лицу, будто умылась. «Пора». И пошла она на огород, пошла, как по писаному, ни секунды не сомневаясь, где найдёт Зоську. С тропинки увидала она примятое посреди жита, прошла, заглянула сверху. Вспышка по глазам – ведь так она в кроватку заглядывала, когда спала Зоська маленькой. Как к грудному ребёнку в сон заглянула – какая мать забудет такие секунды? И Зоська – взрослая, сильная, отдохнувшая – дышала ровно, мерно, лишь веко дёргалось – там, где упрямая мурашка штурмовала длинные ресницы.

– Зося.

Зося широко открыла глаза. Огромное небо над ней. И мамин голос. Такой мамин, такой тёплый, такой родной. Как в забытом детстве. Не в том, где сбитые коленки, а там, где только мамины глаза и мамино тепло.

– Пора, доня.

– Мама?! Мама, я что, уснула здесь? Как? Погоди, что такое? Как? Ой. Что? Зачекай, мамо… Що це? Не може бути… Як це? Як я тут?.. Мама! Мама, боже ж ты мой! Что это со мной?!

Зоська вскочила, словно живой водой умытая.

Да разве и не святой водой умыло её небо? Откуда, как не с жита роса взялась? Из зерна мы выходим, зерном питаемся, зерно бережём – в нём начало всему. И в землю уходим, чтобы зерно поднялось, дети наши его в руки взяли, снова дали зерну шанс упасть в землю, новую жизнь дать да внукам наши пропитание. Всё вокруг жита кружится, вся жизнь человеческая да правда Божья.

Вот так обняла Тася дочку свою, к груди прижала, поцеловала в упрямый круглый лоб, да глаза поцеловала, да улыбнулась тихо:

– Пойдём, доченька. Всё хорошо. Пойдём. Пора.

Вот так… Потом пришёл с работы Вася. В новой рубашке, в новых брюках. Вот так и пошёл в сарай доставать тележку. Ту самую.

Как же он любил всё новое! Сколько раз так бывало – подарят ему новый поясок или новую рубашку, так хоть и будний день и всего в доме полно, а, всё равно подойдёт к Тасе, глянет синими глазами, попросит: «Тася, може я хлiба куплю? Ну, може, треба на завтра?» И, как всегда, ответит ему Тася: «Та хлiба ж повно, нащо вiн нам?». И ответит Вася, уже чуть смеясь: «Тодi я молока, може, принесу? Для Зосечки». И улыбнётся Тася, глянет на мужа, согреет взглядом. И пойдёт воскресным утром Васька по тихим утренним сонным улочкам Топорова, будет идти в новой рубашке и светиться от удовольствия. А уж если встретит кого знакомого, Колю Павловского или Гришу Петриченко, то непременно скажет между прочим: «Да вот, молочка куплю – Зося ж моя приехала». И если дурак Колька не удивится обновке, дочкой из Ленинграда привезённой, то Васька будет чувствовать себя как обманутый в самых удивительных надеждах ребёнок, надуется, виду не покажет, но будет идти с убеждённостью, что Колька, паразит, нарочно завидует. А уж если Колька от всей души похвалит дочкин подарок, то будет Васька идти, земли не касаясь ногами, и будет уверен, что лучше старого друга Кольки никого нет. Вот так он дочку любил. И подарки, конечно.

Вернулся Васька. Привёз тележку. Поставили на неё чемодан, поставили сумку. Вышли во двор, под свесом крыши сарая присели на лавочку – на дорожку. Кому ж из родителей нравится отпускать любимое дитя – в дальнюю дорогу, в большую жизнь? А отпускать надо – выросла уже. Большая стала. И жизнь – её собственная жизнь ждала Зоську там, далеко, в далёком, полном неба, туч и сквозняков Ленинграде.

Пошли потихоньку. Говорили о чём-то обычном. Напутствия. Тася непривычно для себя много болтала. То про Розу Израилевну рассказывала, то про Абрама Славина, «героя обороны Ташкента», то ещё что – да полно соседских новостей, лишь бы время занять да прогнать, не вернуть случайным словом чёрные мысли в Зоськину душу.

Проводили аж до Заречки. Новенький, блестящий «львовский» автобус распахнул поскрипывавшие двери. Зоську расположили впереди. Знакомый водитель, Юра, муж двоюродной сестры Зинки Самойленко, ну той, что доводилась кумой дочке Тасиной подружки Светланы Терещенко, так вот, этот Юра поздоровался со всеми, выскочил, помог поставить чемодан сзади, там, где обычно стоит шофёрский хлам. Зося села на своё место – ноги её не держали. Сидела, руки на коленях лежали, не было сил поднять их, но улыбалась, старалась стареющих родителей развеселить, что-то мигала в ответ, что-то обещала, кивала, а сама смотрела на залысины на голове отца, на морщинки матери, на их усталые, такие родные лица, всматривалась, запоминала, в сердце складывала каждый взгляд, каждую улыбку, каждый поворот головы – будет эта память греть её всю дорогу, как маленькая свечка, тёплый огонёк, который принесёт она в свой маленький дом, в свою комнату в общежитии, где постарается она свой домашний огонёк создать, ну, зажечь от родительского огонька. Так всегда бывает – от души к душе – огонёк любви перелетает, согревает, освещает, молодит и спасает.

Юра оглянулся, посмотрел на галдящий, по-малороссийски шумный люд, набившийся в автобус. Гармошки дверей крякнули, щёлкнули, закрылись. Мотор заворчал, загудел, и перегруженный автобус покатился-погромыхал по булыжникам мощёной дороги. Зоська выворачивала до последнего шею, махала рукой, пока не перестала видеть родителей. Повернулась, уселась и вздохнула. Ещё один кусочек жизни прожит. Повидала родителей. Вот так…

Ну сколько они ехали? Пожалуй, не больше пяти минут, как напротив автоколонны автобус плавно принял в сторону и остановился. Люди повытягивали головы. Все машины стояли. Так, как всегда в Топорове машины останавливаются. Зоська подняла голову.

Нет. Не так. Не может быть. Не должно так быть. Господи… Не. Может. Быть.

Она встала, не видя, не слыша, побледнев, стала пробираться к двери. Грузный дядька, недовольно нависавший над её сиденьем, хотел что-то пробурчать, но глянул в Зоськины глаза и, весь сжавшись, оторопело засуетившись, сдвинулся, да так, что весь проход шелохнул, дал Зоське место пройти. Да