Моя любовь когда-нибудь очнется - Чарльз Мартин

– Мэг?.. – негромко позвал я, слегка касаясь проступивших у нее на лбу морщинок. – Я здесь, Мэг!

Морщинки сразу исчезли, разгладились, и я сказал:

– Я знаю, ты сейчас о многом думаешь; у тебя много всякого на уме, но я прошу тебя послушать меня хоть минутку. Я… Мне очень нужно, чтобы ты пришла в себя, проснулась. Просыпайся скорее, родная, и пойдем домой – ты и я. Поднимайся, и мы сразу отсюда уйдем. То, что случилось, позади. Все закончилось.

Я немного помолчал.

– У нас дома пусто и одиноко без тебя. Видишь?.. – Я закатал левый рукав, сорвал бинты, прижал ладонь Мэгги к подсохшей корке на ране и увидел, что у нее на лбу снова проступили морщины.

– Видишь?.. – повторил я. – Ты мне очень нужна, Мэгги. Без тебя меня как будто тоже нет.

Я прижался лбом к ее руке, поцеловал костяшки пальцев и закрыл глаза.

– Любимая, я не могу прийти туда, где ты сейчас, так что… возвращайся. Возвращайся скорее!

Канун Рождества выдался холодным и облачным. Похоже, вот-вот пойдет снег. Температура держалась всего на один-два градуса ниже тридцати[53], но из-за пронизывающего, резкого ветра казалось, будто на улице намного холоднее.

Мэгги всегда любила Рождество, и по нашему дому это было заметно. Венки, свечи, носки для подарков, запах свежей хвои. Ни разу Мэгги не позволила мне обойтись искусственной елкой. В прошлом году мы купили живую елку и повесили на нее столько электрических гирлянд, что, когда пришла пора ее разбирать, мы просто не сумели этого сделать. Игрушки мы кое-как сняли, оставив на шестифутовом деревце семнадцать (!) гирлянд. Именно в таком виде я и вынес елку на дорогу, чтобы ее забрал мусоровоз. Само деревце обошлось нам в тридцать четыре доллара, пятьдесят четыре доллара стоили гирлянды, но Мэгги продолжала настаивать, что Рождество должно быть Рождеством.

– Зачем ставить елку, если нельзя повесить на нее гирлянды? – вопрошала она.

– Разумеется, дорогая, – соглашался я. – Только у нас получается не елка, а источник пожарной опасности, который к тому же обходится нам примерно в пять долларов за ночь. К тому времени, когда придет пора ее разбирать, электричества нагорит долларов на сто пятьдесят.

В ответ Мэгги только рассмеялась, захлопала ресницами и сказала:

– Я все понимаю, Дилан, но ведь это же Рождество!

Слова «ведь это же Рождество!» я слышал много раз и по разным поводам и только тихонько вздыхал, подсчитывая предстоящие траты. Я уже не говорю о рождественских подарках, которые были совершенно особой статьей расходов. Праздничные скидки действовали на Мэгги гипнотически. Я готов поклясться: если бы Тадж-Махал был выставлен на продажу, а моя жена знала кого-то, кто хотел бы его иметь, она бы отыскала способ заставить меня выложить денежки. «Но ведь за него просят всего девяносто миллионов! – воскликнула бы она. – Это даже меньше половины настоящей цены!»

Наш дом Мэгги содержала в идеальном порядке, хотя я и прилагал немалые усилия, чтобы, как она выражалась, «насвинячить». То я оставлял на полу носки и белье, то забывал опустить сиденье унитаза, то не завинчивал колпачок на тюбике с зубной пастой, то не ставил обратно на полку прочитанные книги. Я бросал где попало ботинки, не закрывал дверь кладовки и совершал еще множество мелких и крупных преступлений. Мэгги была совсем другой. Если, к примеру, мы готовили ужин или обед, то она стремилась вымыть и убрать в буфет испачканную в процессе готовки посуду до того, как мы садились за стол. Наша кухня сверкала так, словно там никогда ничего не жарили и не пекли. А если ночью я вставал по нужде, то, когда возвращался, моя подушка часто оказывалась заново взбита, а одеяло расправлено, хотя я и отсутствовал не дольше минуты-двух.

Дом, который достался мне от Папы и бабушки, был совсем небольшим. Если отринуть мои ностальгически-романтические описания, в остатке получался стандартный фермерский домик – довольно старый, со скрипучими полами, встроенными шкафами, провисающими потолками, ржавой крышей и полусотней слоев краски на стенах. Но Мэгги это не смущало. Лужайка перед нашим домом, на которую Мэгги высадила множество кустарников и цветов, выглядела так, словно здесь проездом останавливалась сама Марта Стюарт[54]. Когда цветы распускались, от ярких красок рябило в глазах, а от запахов начинала кружиться голова. (В данном случае я не имею в виду ароматы, которые источает Пи́нки, к тому же, если подходить к нашему дому с наветренной стороны, запах хлева почти не чувствуется.)

Во всем, что касалось растений, у Мэгги была, что называется, легкая рука Ей достаточно было взять сухую ветку и чашку воды, в которую она добавляла капельку таинственного эликсира, изготовленного ею в амбаре, и через три дня воткнутая в землю ветка расцветала! Несколько раз на моих глазах Мэгги приносила из леса засохший стебелек папоротника, который был готов рассыпаться в пыль, если только сжать его посильнее, а спустя всего неделю могучий зеленый куст уже приходилось рассаживать.

Одним словом, отсутствие Мэгги острее всего ощущалось на Рождество. Уже несколько дней я не разводил огонь в очаге и не собирался этого делать и дальше, чтобы еще больше не подчеркивать то, что и так было очевидно. Лужайка перед домом давно заросла травой и сорняками, а в доме царил полный бардак, хотя я и старался заходить в комнаты как можно реже. Корзина с грязным бельем была полнехонька, а то, что не поместилось внутрь, валялось рядом на полу. Картина хаоса и запустения так и лезла в глаза: можно было подумать, что в доме живет закоренелый холостяк.

Я думал обо всем этом, а ветер все не унимался, он гремел жестью на крыше, и, вторя ему, с заднего двора подавала голос Пинки. Блу, свернувшись клубком у холодного очага, негромко поскуливал и, приподнимая бровь, поглядывая на меня одним глазом.

– Если не прекратишь, отправишься на улицу, – сказал я ему.

Блу отвернулся и прикрыл нос лапой. Он продолжал искоса поглядывать на меня, но его хвост оставался неподвижен.

Еще с утра я собирался в больницу, но все никак не мог заставить себя сдвинуться с места. Ехать к Мэгги в канун Рождества мне было гораздо тяжелее, чем в обычные дни. В конце концов я все-таки выдрал себя из кресла, принял душ, кое-как оделся (ничего чистого не нашлось, и я выбрал то, что казалось мне менее заношенным) и тяжело зашагал к выходу. Блу ждал меня у дверей, радостно помахивая хвостом: он уже знал, к кому мы едем.

В кабине грузовичка было холодно и неуютно, но мотор завелся сразу, и вскоре воздух начал согреваться. По пути в город мы проехали мимо кинотеатра, и я, естественно, подумал о Брайсе. Неплохо было бы его проведать, но я решил, что сделаю это после того, как побываю у Мэгги.