Ришелье - Франсуа Блюш

Кольбер точно так же, но позднее, превратится в мецената, управляя прекрасными коллекциями Мазарини, как им стал Ришелье благодаря королеве-матери начиная с 1617 года. Он постарался побыстрее забыть об этом; неблагодарность — одна из сторон политики; потомки забыли об этом тоже. Иронизируя над «жирной банкиршей», французы упустили один примечательный факт: «Мария Медичи занимает место среди самых крупных меценатов своего века, включая постройку Люксембургского дворца Саломоном де Броссом и поразительную серию полотен, заказанную Рубенсу для иллюстрирования ее жизни» (Ж.-Л. Аруэль). Епископ Люсонский знал в Люксембургском дворце аббата де Сент-Амбруаза, Саломона де Бросса, Пуссена, Шампена, прославленного Рубенса. В эту эпоху Шампен был еще фламандцем, Пуссен ориентировался на классицизм; Вуэ в Риме находился под влиянием Караваджо.

Став министром, Ришелье тут же испытывает влияние, прямое или косвенное, братьев Фреар. Он учитывает мнения короля, двора и города, когда без особого энтузиазма использует таланты Симона Вуэ в Пале-Кардиналь, но все чаще проявляет собственный вкус. Под влиянием Шампена — который из фламандца все больше становится французом — он смягчает свое пристрастие ко всему итальянскому. Шампен на самом деле его любимый художник. «Он был Апеллесом этого Александра», — скажет Соваль. Шампен скромнее Вуэ и менее завистлив; он нетщеславен и никого не критикует, как это делал Пуссен (который завидовал таланту Жака Ле Мерсье). Единственным его недостатком был отказ уехать из Парижа в город Ришелье.

Кардинал доверяет ему то, что лежит у него на сердце: две дюжины собственных портретов, десять из которых абсолютно достоверны, декор церкви Сорбонны и ее купол, семнадцать портретов «знаменитых людей» и свою великолепную галерею, «самую богатую и длинную в Париже» (Пиганьоль); Шампен является, также пишет Пиганьоль де Ляфорс, «любимым художником кардинала». На самом деле кардинал не знает, что его любимый живописец, «хороший художник и добрый христианин», близок к тому, чтобы стать «главным и великим художником Пор-Рояля, как Расин был его поэтом» (Сент-Бёв). В промежутке между множеством заказов Шампен пишет для министра самые лучшие свои работы — «Снятие с креста», например, а также знаменитое «Поклонение пастухов».

Однако Ришелье проявляет достаточную гибкость, чтобы не превратить этот фаворитизм в исключительную монополию. Филипп Шампен, бывший рядовой художник королевы-матери, затем художник короля, не является собственностью своего нынешнего покровителя. Ришелье обнимает Пуссена при его прибытии в Париж в 1640 году и доверяет ему роспись своего кабинета — его «Неопалимую купину» мы видим на каминном экране. Он поддерживает короля, когда тот называет Пуссена «первым художником» во Франции.

Поскольку Вуэ не был доволен приглашением Пуссена, министр-кардинал, учитывая чувства и мнение Людовика XIII, предоставляет Вуэ довольно большое место в галерее «знаменитых людей». А когда он организует в Лувре свое великое творение, Королевскую типографию под руководством Себастьяна Крамуази, ему хватает мудрости распределить задачи между известными художниками. Королевская типография познает блистательный старт. «Ее первой продукцией были не только несравненные шедевры, — писал Фреар де Шамбрей, — но целые библиотеки; поскольку за два года из нее вышло 70 больших томов на греческом, латыни, французском и итальянском», один только сборник постановлений соборов насчитывал 37 томов. А ведь каждое произведение форматом в пол-листа имело фронтиспис, чаще всего гравированный талантливым Клодом Меланом и нарисованный одним из известных художников. В 1640 году именно Вуэ представлял «Novum Testamentum», в то время как Жан Стелла иллюстрировал «De Imitatione Christi». Пуссен также был вскоре привлечен к исполнению книжных иллюстраций.

«Во Франции времен Людовика XIII повседневная жизнь, мысли, политическая ситуация — все развивается с поразительной быстротой» (Жак Тюилье).

В королевстве Французском, когда говорили слово «двор», имели в виду двор короля. В канцелярском языке принято было объединять правителя и его правительство, правителя и его политику. Однако, — и это, похоже, уникально для Европы, — например, в 1639 году во Франции существует три двора, конкурирующих или дополняющих друг друга, по крайней мере в социальном плане. Двор короля — единственный официальный. Особняк Рамбуйе — школа хорошего тона. А дворец кардинала является нервной системой власти.

Двор Его Величества не имеет ни блеска двора времен Валуа[135], ни развязности двора первого Бурбона. Ему «регулярно недостает престижности», уверяет его лучший знаток[136]. Это, можно сказать, «деревенский двор». Слегка «очищенный от гасконцев» после регентства Марии Медичи (которая увеличила личный штат), но «простой, семейный, без блеска». Здесь не увидишь ни пышного общества времен Генриха III, ни его утонченности, разумеется. Не хватает также учтивости и куртуазности. В штате слишком много искателей приключений и бретеров. Придворным скучно. Они развлекаются, нарушая запрет на дуэли.

Король не является ни либералом, ни меценатом, ни душой общества. Он робок и одновременно ревнив к своему престижу. Ему нравится лишь война, охота (соколиная и псовая), интимные беседы со своими фаворитами, музыка и балет. «Мало делая для представительности, он едва ли сознает необходимость двора». Невозможно назвать «придворной жизнью» несколько балетов, множество охот, весьма редкие праздники — например, в 1625 году, по случаю бракосочетания Генриетты Французской с Карлом Стюартом — или участие в демонстрации роскошных платьев. Хорошие манеры, политес появятся при дворе позднее под влиянием особняка Рамбуйе. При дворе Людовика XIII существует только одна по-настоящему утонченная группа. Это кружок Анны Австрийской, деятельный и эстетский, за которым, с одной стороны, наблюдает король, с другой — кардинал. Первый становится заклятым врагом герцогини де Шеврез (которую называет «дьяволицей»); у второго впадает в немилость Мари де Отфор, считающаяся интриганкой. Поэтому вполне естественно, что главными развлечениями двора, которому не хватает развлечений, становятся шпионство и собирание всяческих сплетен.

Ничего подобного мы не увидим в стенах знаменитого отеля Рамбуйе. Здесь царят прекрасные манеры, учтивость, правильный язык, тактичность. «Это была, — пишет Таллеман де Рео, — встреча с тем, что было самым галантным при дворе и самым учтивым среди образованных умов эпохи». Мадам де Рамбуйе задает тон собирающемуся у нее обществу. Во главе угла стоит чистота французского языка: она не больше Филаминты терпела

Также она блюдет мораль и интеллектуальную порядочность. Отцу Жозефу, который хочет выманить у нее нескромные сведения о принцессе Конде, урожденной Монморанси, и кардинале де Лавалетте, маркиза де Рамбуйе отвечает: «Отец мой, я не верю, что мадам принцесса и господин кардинал де Лавалетт замышляют какие-нибудь интриги; но даже если они это делают, я потеряю честь, если займусь шпионажем»[137]. Ришелье ошибся в своих расчетах. Позже он сблизится с Лавалеттом и, зная, что несравненная Артенис[138] его не любит, позволит герцогине д’Эгийон, своей дорогой племяннице, подружиться с Жюли д’Анженн, «принцессой Жюли» — будущей герцогиней Монтозье, — царившей вместе с маркизой, своей матерью, в знаменитой «голубой комнате».