Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

— Давай, — отвечает она.

Неожиданно, размахивая руками, в комнату врывается Кесси.

— Девочки здесь! Включай душ, я их буду будить.

Я поворачиваюсь к Элле:

— Будить?

— Вероятно, он чем-то накачал их, — шепчет Элла. — Так, наверное, их проще перевозить.

— Быстро, душ! — кричит Кесси, хлопая в ладоши.

— А почему просто не дать им поспать? — спрашиваю я.

Кесси вздыхает и хватается за голову.

— Потому что они должны работать! — Она стучит по своим часам. — Веб-съемка в двенадцать.

Пой-Пой выбегает из комнаты.

— Тинкер-Белл, — кричит она, — nǐ zài nǎ? Где ты?

Она спускается по лестнице, пальцами ног придерживая соскальзывающие шлепанцы.

Шлеп-шлеп.

Шлеп-шлеп.

— Тинкер-Белл, nǐ zài nǎ? Невежливо прятаться. Здесь наши новые друзья. Поспеши. Мы будем снимать фильм. Ты увидишь, какая я сообразительная.

Шлеп-шлеп.

Шлеп-шлеп.

Одежда обозначена разноцветными «напоминалками» с клеевой полосой. Оранжевыми — пляжная, желтыми — повседневная, зелеными — вечерняя и официальная, причем последнюю, как указывается на листочках, следует аккуратно складывать поверх всего остального, чтобы «не мялась». Светофор упорядоченного невроза, думаю я, изучая ее почерк.

Я разглядываю буквы — свободные, красивые, слитные, — они свидетельствуют об открытости и дружелюбности, однако интуиция подсказывает мне, что в витиеватых «д» и наклонных «а» Моники присутствует пассивное доминирование. Интересно, спрашиваю я себя, кто еще маркирует цветами вещи для упаковки? И чего этим действием она хочет достичь? Что оно успокаивает с психологической точки зрения?

Контроль, делаю я вывод. Когда человек чувствует себя неуправляемым, он пытается управлять другими. Я вспоминаю, как Моника вешала рукописные этикетки на все содержимое моего холодильника.

«Ты должен следить за сроком годности, — приказывала она. — Нет смысла болеть».

Сегодня утром мне были даны новые инструкции, когда она засовывала свои стройные, натренированные ноги в светлые обтягивающие джинсы. Я успел мельком увидеть ее кружевной бюстгальтер, прежде чем она надела свободную блузку с жемчужными пуговицами.

«Я все разложила на кровати, — сказала она, склонившись над своим айфоном, — тебе нужно просто все упаковать, аккуратно, затем наменять наличных и собрать вещи в химчистку. Я бы и сама все сделала, но у меня работа. — Она улыбнулась, обувая черные туфли. — Ты говорил, что не возражаешь».

«Все в порядке, — сказал я. — Я займусь этим позже».

И вот я этим занимаюсь. В одной руке зеленый листок, в другой — тряпки. У меня начинает ныть спина, когда я осторожно укладываю шелковые комбинации и легкие вечерние платья Моники в наш чемодан. Я задаюсь вопросом, а просят ли другие женщины своих любовников собирать вещи. Лгут ли они на таможне, утверждая, будто сами собирали свой багаж. Пристальный взгляд таможенника, когда он замечает проблеск сомнения в их глазах.

Я вспоминаю случаи, когда Моника лгала. Один раз она утверждала, что едет в санаторий с подругами, но позже выяснилось, что с ней увязался ее бывший. В другой раз она исчезла на все выходные, заявив, будто заболела, хотя по телефону ее голос звучал вполне бодро. Еще был случай, когда я заявился к ней на квартиру в два ночи (признаю, меня мучили подозрения) и обнаружил, что дома ее нет. На следующее утро она прислала сообщение о том, что будто бы ночевала у сестры. А в прошлом месяце, глубокой ночью, когда она крепко спала рядом со мной, я увидел, что ей звонят с незнакомого номера. Телефон был включен на тихий режим.

Я иногда недоумеваю, почему мы все еще вместе. Из страха перед одиночеством? Или от лени? Или ради великолепного секса? Или от апатии, вызванной перспективой начинать все сначала с кем-то другим? Или просто потому, что я тоже лгу? Я этого не скрываю, потому что иначе я был бы лицемером.

Я много думаю о лжи, о том, как далеко могут зайти люди, чтобы поддерживать такую жизнь. Полную лжи, секретов, утаивания, позора, тайных шалостей. Я вспоминаю, как я пил, и по моей спине прокатывается неуютная холодная дрожь. Я представляю, что у Моники кто-то есть, что неудовлетворенность толкает ее в объятия другого мужчины, и меня охватывают подозрения и страх, извращенный и угрожающий.

Взбешенный, я хватаю одно из вечерних платьев Моники и скручиваю его в тугой шар, который пихаю на дно чемодана. Мою руку направляют страх и злость. Негодование устраивает в моем сознании самую настоящую оргию.

— Выпьешь? — спрашивает Кесси, вытирая барную стойку.

— Нет, спасибо, — говорю я. — Я ухожу.

— Я хочу посмотреть одну квартиру в Эйнджеле, — добавляет Элла, облокотившись обоими локтями на стойку. Она возбуждена, ее глаза сияют.

— Хочешь снять? — спрашивает Кесси.

Элла кивает.

— Мне нужно свое жилье, — говорит она.

— Ты живешь с мамой?

— И с сестрой.

— Но ведь это хорошо, да? — улыбается Кесси. — Больше независимости. Больше удовольствия.

— Больше обязанностей, — усмехаюсь я, зная, что Элле придется каждый месяц самой платить за аренду.

Кесси поворачивается ко мне:

— Обязанности — это хорошо. Они требуют сосредоточенности. Решимости.

«Ага, и зависимости от тебя и этого заведения», — говорит Раннер.

Я достаю из кармана платок и вытираю на стойке пятнышко рядом с локтем Эллы.

— Пропустила, — говорю я, глядя на Кесси.

Она игнорирует меня.

— Я вот что тебе скажу, — говорит она, перегибаясь через стойку и сжимая плечо Эллы, — я куплю тебе новый диван. Кровать. Или холодильник. Что захочешь.

— Серьезно? — радуется Элла, удивленно вскидывая брови.

— Серьезно.

«Не позволяй ей делать это, — предупреждает Раннер. — Ей нельзя доверять».

«И верить тоже», — добавляет Онир.

«Но ей же надо будет на чем-то сидеть, ведь правда?» — шепчет Долли.

«Ш-ш, это дело взрослых, — говорит Раннер. — Иди играть».

— Как мило, — вмешиваюсь я, трижды пожимая руку Эллы. — Но…

— Я настаиваю! — говорит Кесси, пристально глядя сначала на меня, потом на Эллу.

— Спасибо, — сияет Элла.

«Еще больше взяток», — замечает Онир.

Услышав смех, я оборачиваюсь. Две девочки, которых я помню по Дрессировочному дому, дурачатся возле хромированного шеста. Одна из них делает йогини, потом шпагаты.