Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

«Вот теперь, — думал я, — я знаю, что значит чувствовать себя одиноким».

Я был напуган.

Стук в дверь.

Я беру себя в руки, делаю глубокий вздох и открываю дверь кабинета.

— Здравствуйте, Эмма. — Я улыбаюсь. — Проходите.

Эмма смотрит на меня, ей неловко.

— Доктор Розенштайн, вы в порядке? — спрашивает она. — Вы очень бледны.

Тигр уставился на меня прищуренными шелковистыми глазами. Он лапой прижимает светлого дергающегося зайца — его горло разорвано и окрашено в красный. Мясные мухи уже соперничают за липкую рану, они, как стрелы, устремляются к теплому сгустку.

«Беги!» — кричит голос у меня в голове, но я не могу. Я словно окаменела, а Тигр быстро приближается ко мне, держа в пасти обвисшего зайца.

Он останавливается, взгляд янтарных глаз прикован к моим дрожащим рукам. Его черные отметины ужасно четкие, и я боюсь, что они соскочат с него, обмотаются вокруг моей головы и закроют мне глаза. Тигр требует, чтобы я опустилась на землю и поползла к нему. Остальные тигры наблюдают. В их глазах холодная жестокость.

Я делаю шаг к нему и глажу его оранжевую лапу, а в глубине души думаю: «Я сдеру с тебя шкуру; я сделаю из тебя великолепный ковер, который закроет весь пол в моей спальне; я сниму кроссовки и сделаю «колесо» на твоей спине, а потом встану на ноги. На те самые ноги, которые ты хочешь искалечить».

Я вижу, как во сне мои ступни неожиданно сужаются, и Тигр лапой загоняет меня в туфли на шпильках. На моих губах красная помада.

Пой-Пой и Грейс машут мне с далекой-далекой лестницы, в руках у каждой полуголая кукла.

— Алекса, мы здесь, наверху! — кричат они.

— Ждите там, — приказываю я, пытаясь взобраться по ступенькам, но ноги подгибаются подо мной, как у Бэмби.

Шлеп-шлеп.

Шлеп-шлеп.

Надо мной в воздухе кружат вороны и своими глазками-бусинками наблюдают, как я пытаюсь добраться до Пой-Пой. Когда я оказываюсь у самого верха, я соскальзываю и качусь вниз. Лестница неожиданно превращается в горку.

Слышится смех, и из сна мои ноздри настигает запах тухлого мяса. Тело расщепляется на множество крохотных кусочков, и каждый стремится сбежать из моего альтернативного мира больших кошек и маленьких птиц…

Глаза открыты, полоски утреннего света проползают под упрямыми жалюзи моей спальни.

«Просыпайся», — шепчет Онир.

«Ты говорила, что людей, видящих сон, не следует будить», — говорит Раннер.

«Ничего страшного, если делать это мягко; смотри… толчок, толчок…»

Тело подчиняется, вскакивает, грудь, шея и плечи пробуждаются к жизни. Я осторожно собираю свою тысячу кусочков и становлюсь целой. Маленьким, обретшим мою форму пространством в мире, сгибающимся под тяжестью всех жизней, которыми я живу. Жизней, которые я изобрела, жизней, которые я ношу в себе ради компании.

На Свет выходит Онир и ведет нас в ванную. Там она надевает халат Анны.

— Почисть зубы, — говорит она, сжимая пальцами тюбик. — Тебе надо через час быть у Дэниела.

* * *

— Вы всегда сначала выкладываете рамку? — спрашиваю я, замечая поднос с деталями мозаики у нее на коленях.

Грузная блондинка вздрагивает.

— Да. — У нее на голове в качестве шляпки странная конструкция из оригами. — Ты опять будешь ругаться на меня?

— Ругаться? — озадаченно спрашиваю я.

— Ну, как тогда, в коридоре. Когда я была с Эммой.

— Извините, я не знаю, что вы имеете в виду, — говорю я, совершенно ничего не понимая.

— Ой, ладно, я тоже все забываю. У тебя, наверное, был плохой день. Хочешь пособирать со мной мозаику?

— Конечно, — говорю я, все еще пребывая в замешательстве.

Я сажусь рядом с ней. От батарей волнами накатывает сухое тепло и сушит мне горло.

Она протягивает мне крышку от коробки.

— Подсолнухи Ван Гога, — говорю я, представляю саму себя, разделенную на одну тысячу крохотных фигурных кусочков, как это было в моем сне.

Не отрывая глаз от подноса, она чешет шею — я предполагаю, что она ищет желтый правый верхний угол.

— Ненавижу, когда не могу закончить рамку, — говорит она. — Это здорово достает меня.

— Он же отрезал себе ухо, — говорю я, потирая собственное.

— Фи. Сумасшедший художник. Так избито. Кстати, я Шарлотта. И хватит мне выкать.

Она протягивает руку, жесткую и расправленную. Ее приветствие, хоть и официальное, все равно очаровательно.

— Алекса, — говорю я, пожимая ей руку.

Я тоже принимаюсь за поиски желтого углового кусочка.

— Я никогда раньше не складывала мозаики, — говорю я.

Шарлотта с искренним недоверием смотрит на меня:

— Ты шутишь?

— Нет.

— Даже в детстве?

— Не помню такого. Наверное, нет.

Шарлотта закрывает глаза, кивает.

«Немного мелодраматично, тебе не кажется?» — хмыкает Раннер.

— У меня их сто. — Она произносит это с явной гордостью.

Раннер кривится:

«Чем бы дитя ни тешилось…»

— Сто? — удивляюсь я.

— Ага. Я их все сложила как минимум раз пять или шесть.

— Значит, у тебя тоже компульсивное.

— Ты говоришь «компульсивное», а я говорю «творческое».

«Что в лоб, что по лбу. Давай оставим эту чепуху».

В дверях появляется Дэниел.

— Шарлотта, вы пропустили прием, — говорит он, приглашая меня войти. — Пожалуйста, перезапишитесь в регистратуре.

— Ладненько, — говорит она, не удосуживаясь поднять голову. — Пока, Алекса.

Я оборачиваюсь и машу ей, затем засовываю руки в задние карманы джинсов, чтобы нащупать нечто маленькое и твердое в одном из них. Я прохожу в кабинет первой, Дэниел идет за мной и смотрит на мою руку. В его взгляде озадаченность — в моей руке желтый правый верхний уголок.

«Мерзкая воровка», — шипят Паскуды.

В кабинете я вижу чемодан и замечаю на его ручке изящную кожаную бирку. Чемодан огромный. У меня сжимается сердце: «Пожалуйста, останьтесь, не уезжайте».

Я предпочитаю не комментировать наличие чемодана и гадаю, зачем он притащил его сюда. Не затем ли, чтобы вывести меня из себя?

«Ты глупый параноик», — бормочет Онир.

«Пусть так, — я не свожу взгляда с картины маслом, — но сегодня я все равно не покажу ему, как мне тоскливо».