Охота - Станислав Лем

Перед ним – шагах в четырех – сидел ребенок. Это была девочка, лет двенадцати, что, впрочем, он понял не сразу, ведь она была в брюках. У нее были короткие волосы, темные, в цвет глаз, смотревших на него без удивления, но с напряженным интересом, от которого ее белый лоб волнообразно сморщился над коротким носиком; ее глаза, отвлекшись от него на мгновение, уставились на маленькие золотые часы, которые она держала в руках и сразу же нацепила на запястье, безразлично, как ненужную вещь. Он стоял неподвижно, в три раза выше нее, массивный, темный, разогретый бегом, с широко раскрытыми глазами, в которых застыло зеркальное отражение неба – как если бы они были такими же голубыми. [Никаких особых отметок на нем не было – казалось бы, ничто не свидетельствовало против него, не говорило, что он является тем самым, в которого будут стрелять, и это подтверждалось тем или иным стечением обстоятельств, которые помогли ему, но которых могло и не быть.] Она скользила по нему взглядом, внимательная, спокойная, и поэтому он продолжал стоять с по-прежнему поднятой наполовину левой рукой, будто для защиты от удара или чтобы убедить, что не следует обращать на него внимания, что он никто, а правая рука повисла как парализованная. А она неторопливо осмотрела его ноги, прилипшие к левому колену щепки трухлявого дерева, его туловище со щитообразно расширяющейся грудью и эту смесь грязи, известняковой пыли, содранной коры и смолы, что покрывала его почти целиком, и лицо, избавленное от какого-либо выражения – гравий поранил его кисти и руки, в паху и на бедрах выступали большие темные пятна, как если бы он ужасно потел от пылавшего в нем жара, от которого никак не мог избавиться. Когда он скользил вниз, на дно пропасти, к его шее приклеились маленькие зеленые еловые веточки. Он пошевелился, собираясь шагнуть вперед – она встала, он должен был уступить ей дорогу [, еще не осознавая, что все было напрасно: обезьяньи прыжки по проводам высокого напряжения, чудесным образом попавшиеся на пути металлические обрезки, которые ослепили локаторы, этот последний, почти бессознательный, прыжок], – он не думал ни о чем. Был опустошен, избавлен даже от этой внутренней дрожи, словно от идеально работающего и в высшей степени сплоченного механизма. Она внезапно впилась взглядом ему в лицо. Немая сцена завершилась.

– Как тебя зовут? – спросила девочка. У нее были умные карие глаза. Он не ответил.

– Не бойся, – сказала она. – Тебе не стоит бояться. Не веришь?

[– Отойди… – тихо сказал он. – Отойди…

Понимал, что не уйдет. Даже перестал прислушиваться к погоне. Ничего не существовало.]

– Глупый, – строго сказала она. – Ты должен пойти со мной. Я помогу тебе. Идем же!

Если бы она продолжала говорить с ним, он, возможно, смог бы убежать, но она развернулась и пошла, и как бы само собой разумелось, что он должен последовать за ней. Поэтому и пошел. Дошли до тропинки, пересекли ее – было видно, как тропинка сбегала в долину белыми, все более тонкими петлями, мелькая среди хаотически разбросанных известняковых скал.

Над тропинкой открылась область, полная укрытий, выточенных водой в известняковом скелете горы; девочка вела его быстро, прямым путем. Он шел иногда немного сзади, иногда рядом с ней. Видел, как девочка краснела от напряжения – ловила воздух своим маленьким ртом, дышала все тяжелее и почти бежала, на удивление легко, там, где он ступал огромными шагами, сгибаясь почти пополам, чтобы пройти под нависающими ветвями.

Они оказались в непролазных зарослях, это был очень старый бурелом, деревья лежали бок о бок, все в одном направлении, и каждое возносило свою охваченную черным распадом огромную пятку, этакий островок борьбы, который десятилетиями медленно разрастался, не имея возможности укоренить в скале ни одного побега. Мертвые ветви, с которых им на лица сыпались иголки, словно остатки ржавых железных проводов, в некоторых местах опускались настолько низко, что даже ей приходилось нагибаться, иногда даже проползать несколько метров. Он молчаливо следовал за ней, слышал ее дыхание, изредка скрипели ее зеленые, как ящерица, новые сапожки или хрустела ветка, с земли, из-под которой гора обнажала свои известняковые кости, тянуло удушливой теплой влажностью. Здесь отсутствовала какая-либо дорога, и можно было бы задаться вопросом, каким образом ребенок узнал об этом мертвом закутке склона, но с момента их встречи он вообще прекратил о чем-либо думать.

Ветер, гуляющий поверху, донес лай собак. Девочка посмотрела ему в лицо, глаза в глаза, почти вплотную – они как раз пролезали под гигантской мачтовой пихтой с изъеденной тлением корой, ее трухлявый остов позеленила фосфорическая плесень, сероватая внизу, куда никогда не попадало солнце, а выше – цвета металла, словно патина. Запахом паутины веяло от мумифицированных остатков ветвей, даже шишки, лежащие на толстых подушках хвои, полностью поседевшей, казались фальшивыми.

– [Не бойся.] Уже скоро, – тихо сказала она.

Над ее верхней губой сияли крошечные капельки пота; полупрозрачные мочки ушей порозовели. Он чувствовал ее запах, смесь молока, цветов и чего-то химического, но чистого, холодного – и еще какая-то отдельная тоненькая струйка, след с трудом различимого аромата, неожиданного, как цветочный лепесток, который оказывается вдруг, после прикосновения, затаившимся насекомым.

Их на мгновение поглотила тьма, а вынырнув из нее, он увидел выше громоздящийся грандиозный массив, будто невероятная башня великанов. В вертикальной скульптуре открывались, друг над другом, черные гроты пещер. И был слышен мерный слабый звук – эта вода стекала с известнякового выступа рядом с ним, отшлифовав себе маленькое, идеально гладкое ложе, с которого прозрачной кисточкой брызгала вниз и исчезала в пушистых слоях игл.

– Сейчас поднимешься наверх и спрячешься. Понял? – сказала она, не глядя на него, так как была очень занята: что-то искала в мешочке, пристегнутом к брюкам.

Достала оттуда длинный прозрачный цветастый платок, смяла один конец и стала обтирать им его ногу, словно бы хотела ее почистить.

– Собаки, – сказал он тихо.

– Какой ты глупый. А зачем, по-твоему, я это делаю? Потяну за собой, проложу след. Собаки последуют за мной. Прячься, быстрее, слышишь!

Но он не двинулся с места. Лай собак послышался чуть ближе – и снова они заскулили по очереди, одна за другой, он теперь различал их голоса, узнавал их, они, должно быть, остановились там, где обрывался след, над одинокой елью, и лаяли – но это ненадолго: потому что люди сразу же заметят оторванные ветви и поймут, что он прыгнул. И он понял, что это уже не важно, что эта мысль принадлежала прошлому, словно бы отдалившемуся на целые года… Она посмотрела в его неподвижные глаза.

– Почему не идешь! Не медли!

Он хотел что-то спросить. Но не знал, как и что именно. Поэтому, когда она сердито и даже зло сказала: «Ну же!» – он послушно повернулся, ступив на осыпь у стены, а она, не удосужившись посмотреть, удалось ли ему это сделать, торопливо бросила на землю конец платка, несколько раз потянула его туда и сюда, чтобы закрепить как следует запах, и бесшумно побежала в сторону, скользнув между деревьями. Когда, пройдя несколько метров, он оглянулся, ее уже не было видно. Как будто ее никогда не существовало. У самой стены зияла расщелина шириной в метр, он понял, что должен перепрыгнуть через нее: собаки придут сюда, порыскают в поиске его запаха и пойдут по другому следу; собаки всегда, если есть выбор, предпочитают тот след, что не ведет в скалы. Боятся их, что ли?