Охота - Станислав Лем

Однако в этом произведении есть еще и скрытое дно игры. Добавим: игры автобиографической. Как мы знаем, Лем никогда не говорил о своих переживаниях еврейского юноши из зажиточной семьи, избежавшего смерти во время гитлеровской оккупации Львова. А если и писал об этом, то лишь в такой завуалированной манере, что вряд ли кто-то мог это распознать, потому что он надевал на Холокост маски – это и истребление двутелов в «Эдеме», и голодная смерть космонавтов в «Непобедимом», и селекция роботов в «Возвращении со звезд». Этот механизм точно описала Агнешка Гаевска в книге «Холокост и звезды: Прошлое в прозе Станислава Лема» [Gajewska Agnieszka. Zagłada i gwiazdy: Przeszłość w prozie Stanisława Lema. – Poznań: Wydawnictwo Naukowe UAM, 2016, 240 s.].

Читая «Охоту» и сочувствуя положению механического приговоренного, цепляющегося за остатки инстинкта самосохранения, трудно избавиться от ассоциации с Холокостом. В конце концов, это реконструкция не предвещаемой надежды на спасение и в то же время исследование страха мыслящего и чувствующего существа, которое было выбрано для убийства и поэтому тратит последние крохи своей энергии на то, чтобы внезапно стать… заложником ребенка. Что выберет этот ребенок: жест помощи или развлечение в виде охоты?

Если рассматривать рассказ Лема как автобиографический шифр, ключом к нему может стать ужасная фотография, сделанная во время львовского погрома (в первые дни июля 1941 года), где изображена окровавленная еврейская девушка, с которой сорвали платье, девушка, убегающая от преследующих ее подростков с палками в руках. Как известно, тогда Лем тоже был схвачен и брошен в тюрьму «Бригидки», где разнузданная толпа совершала кровавые оргии. Несколько тысяч евреев погибли в них. Лем выжил лишь чудом. А каким образом, мы знаем из рассказа доктора Раппопорта в «Гласе Господа», который, однако, является литературным персонажем. Побуждая механического героя бороться за свою жизнь, Лем обыгрывал в «Охоте» психологическую драму прошлого или же писал сценарий будущего, рассматривая пока еще неизвестное нам назначение роботов и андроидов?

Доктор философских наук Павел Околовский (Paweł Okołowski), Польша, Варшавский университет

Относительно опубликованного в журнале Przekrój (1/2019) вместе с рассказом Лема комментария [который представляет собой сокращенный вариант приведенного выше «Послесловия филолога». – В.Я.] можно сказать следующее: сегодня есть люди, у которых многое ассоциируется с Холокостом. Думаю, что «Охота» имеет такое же отношение к евреям, как и повесть Лема «Маска». (Почему же никому не пришла в голову мысль о том, что эта последняя говорит о превращении злого еврея в доброго, то есть об апостоле Павле?) Если бы автор хотел написать об ужасном Холокосте, он создал бы вторую «Больницу Преображения» или proto-«Провокацию». Банальная мысль – что жизненный опыт писателя влияет на содержание его произведений. Дело в том, что Лем пережил «охоты» и со стороны гестапо, и со стороны НКВД. Но не о них и не об их жертвах он хотел говорить на этот раз. Биографически он не «разоблачил себя» ни «излишне», ни вообще. Здесь Лем выявил философскую проблему, с которой в то время не справился.

Это не история о людях, не тривиальный рассказ о злом человеке и его поступках. Не соответствовала бы масштабу личности Лема простая мысль, что мы любуемся собой в ужасных развлечениях. Оригинальное антропологическое – и многозначительное – это лишь появление двенадцатилетней девочки-дьяволицы. Лем должен был встретить такую девочку (или мальчика). И добавить к этому самоанализ, погружение в собственные злые мысли, фактически интерпретировать ее (или его) особенность. Этим он противопоставляет себя Марксу, Фрейду и всей философской традиции Сократа и Руссо, провозглашающей, что «человек по природе добр». Как же «добр», если бывают такие дети? Никто не мог их испортить, они родились такими – как говорит евангелист, из плевел (Мф. 13, 36–43). То же самое утверждал в 1920-х годах великий польский педагог Януш Корчак, который называл таких подростков «детьми порочными» и рекомендовал изолировать их от детей обычных.

«Охота» – неудавшееся произведение, нечто вроде оригинального строения, которое, однако, разваливается. Автор, вероятно, какое-то время задавался вопросом (а это были времена «Диалогов»), в чем же его недостаток, и поэтому не уничтожил. А позже (после романа «Солярис» и последующих работ) о нем забыл. Речь не о литературных недостатках – рассказ хорошо читается. Отчетливо видны логические несоответствия в образе главного героя – «искусственного существа». Лем просто не знал тогда, как может выглядеть такое существо. А литературное произведение с ошибочной мыслью не может быть литературно удачным. Мы не собираемся здесь – не дай бог! – поправлять Лема. Он сам правильно расставил все точки над «i» в последующем своем творчестве. У него следует только учиться! Мы встречаемся здесь с одной из великих лемовских тем, определивших ранг этого писателя в мировой литера- туре, – столкновение различных разумов. Однако автор тогда еще не знал, что такое разум в целом, и в этом отношении собственная беллетристика была для него разведкой в познании. И такие произведения, как «Солярис» или «Голем XIV», оставаясь своеобразной разведкой, до сих пор являются апогеем человеческих знаний в этой области (топософии – общей теории разумов). Никакая когнитивная наука их не превзошла. Эмпирия здесь беспомощна. И если бы Лему удалось написать «Голем XIV» в форме дискурсивного трактата, он, несомненно, был бы единственным величайшим философом ХХ века…

Главный герой «Охоты» представляет собой мыслительную машину. Устройства такого рода должны быть разумными – отличать правду от лжи. Это, по сути, компьютеры, оснащенные эффекторами, облаченные в оболочку, функционирующую в окружающей среде. Они должны иметь специальную управляющую программу. У них есть память, они учатся, они модифицируют свои реакции, однако основные цели их поступков остаются неизменными. Лем одновременно антропоморфизирует героя, наделяя его высшими чувствами (но лишая низших, то есть не психоморфизирует). Робот («сплоченный» – то есть мыслящий – «механизм») воображал, что является кем-то другим; знал, что все не имело смысла; «ему все безразлично»; «удивился»; чувствовал, «что вступает во что-то непонятное, ни на мгновение не веря в спасение»; рассчитывал «шансы» желаемого результата действия, но также отказался от такого расчета перед прыжком; «не знал, как и что именно» спросить; наконец, доверился девочке. В то же время ему не хватает чувств, присущих животным, напрямую связанных с телом, таких как голод или половое влечение, а также страх (вопреки предположениям автора). Ему неприятно биологическое питание (он эстет), хотя он также должен как-то получать энергию. И в этой характеристике заключается огромное противоречие. Робот Лема – это душа, не связанная с телом (в отличие от нас), как ангел (к тому же добрый), помещенный в физическую оболочку – это уже из размышлений Декарта. Такое бытие существовать не может. Не может быть разумного чувства без воли, ибо оно – это она. Эмоции и желания – как реверс и аверс. А Лем существам типа своего героя отказывает в праве принимать некоторые решения – в частности такие, какие приняли Мордехай Анелевич и его соратники (решение о начале восстания в еврейском гетто в Варшаве, а затем окончательное решение – самоубийство 8 мая 1943 года руководителя восстания и пяти десятков его бойцов в бункере, окруженном немецкими войсками). Лем говорит, что его робот не мог бы броситься в пропасть. Роботы в этом рассказе не имеют своей собственной (как позже определял автор) «пристрастности» или «намеренности». А без этого не может существовать разум практический – второй наряду с интеллектом компонент всякого разума. Вообще говоря, нужно желать, чтобы знать, чего желать. А чтобы желать, нужно чувствовать – телом.