Счастье - Зульфю Ливанели

И тут его озарило!

Точно! Именно это! Полицейская баррикада была целью, препятствием, которое следовало преодолеть. Полиция – опора режима, она охраняет его. Молодежь ненавидела ее за низость и коррупцию, считая символом прогнившей власти. И во все времена молодые люди, будучи внутренне честными и склонными к мятежным чувствам, восставали против режима. И в семидесятые, и восьмидесятые годы точно так же они шли на штурм против полицейских баррикад, выставленных перед университетом, точно так же получали удары дубинками. Только в то время студенты выкрикивали левые лозунги: «Революция – единственный путь! Будь проклята олигархия!»

В 1990-е площадь перед университетом снова была полна полицейских кордонов и студентов, снова в ход шли дубинки, хлестала вода из брандспойтов. Студенты кричали по-курдски: «Свободу Курдистану!», «Биджи серок Апо!»[38]

На их шеях красовались шарфы желто-красно-зеленого цвета, а в руках – усатые портреты руководителя Рабочей партии Курдистана Абдуллы Оджалана и Сталина.

А в 2000-е годы та же площадь заполнилась девушками в хиджабах, которые с дикими криками вступали в стычки с полицией. Из водометов снова била вода…

В общем, во все периоды истории отряды полиции и студентов играли в одну и ту же игру, менялись лишь лозунги и внешний вид участников.

Эта неизменная ненависть молодых к прогнившим режимам приводит к внутреннему бунту, они испытывают потребность во внешнем выражении ее в разных формах. Девушки тоже входили в конфликт, покрывая голову, исключительно в знак протеста: чтобы доказать свою точку зрения семье, школе или обществу.

В коммунистической Болгарии леворадикальная молодежь породила Живкова, в Румынии – Чаушеску, живи эти бьющиеся за право ношения платка девушки в Иране, они бы подняли борьбу за право снять свои покрывала.

Да здравствует мятежный дух, да здравствует революция, да здравствует бунт, да здравствует Кропоткин, да здравствует Бакунин, да здравствует Хомейни!

Профессор задумался об этом и тут же окоротил себя:

– Тебе до этого какое дело, греховодник?! Идиот, на что тебе все это?! Оттого, что ты родился в это время и в этом регионе мира, ты что, должен разрешить все мировые проблемы? А если бы ты родился в XIV веке в Китае, то думал бы о совсем других мировых вопросах и снова бы заблуждался. Что, ты пойдешь пятнадцать лет бороться за эти горы или удерживать позиции на море, а может, восстанавливать разрушенные дома?! Брось это, парень, оставь эту ерунду!

Он откинул газету и открыл еще одну бутылку холодного пива.

Уже долгое время он плыл по Эгейскому морю, однако только раз подошел к греческим островам; это был один из близлежащих островов – Кос. Он вошел в порт Коса, предъявил паспорт и визы, получил официальное разрешение на заход в Грецию и впервые за долгое время провел один вечер на берегу.

Сначала он поужинал в ресторане, который славился своими блюдами из морепродуктов – осьминогами, красной барабулькой с фавой, приправленной пряными травами. Он запивал вином «Резине», а потом отправился на дискотеку, где местные музыканты играли рембетику[39].

Музыкальная атмосфера была столь опьяняющей и дурманящей, так ударяла в голову, а мужчины и женщины, исполняющие посреди танцевальной площадки зейбекико и касапико[40] были такими дерзко смелыми, что после полуночи, едва выйдя на открытый воздух, Профессор сразу же почувствовал тяжелое опьянение, не понимая, отчего это его так развезло – от выпитых подряд нескольких бокалов узо или от дурманящей атмосферы дискотеки. Он шел, шатаясь, по безлюдной улице и чувствовал себя как один из рембетов, живущих во время святых сподвижников музыки Маркоса Вамвакариса и Василия Цицаниса[41].

Это была музыка анатолийских румларов[42], вынужденных сотнями тысяч переселяться из разрастающего Измира в Грецию – дымная, таинственная, обжигающе-купоросная, возносящая некоторых до высот легких летних среднеземноморских ветров и низвергающая других в пучину самых глубоких эгейских глубин. Возможно, она воздействовала на него так сильно, потому что это была музыка его соотечественников. Временами Профессор размышлял о музыкальной силе рембетики, и о том, каким образом сложилось огромное влияние подобной музыки на людей, благодаря безграничной искренности: таковы блюз, фадо[43] и напевы Средней Анатолии. Но сейчас он не хотел ни о чем думать и не хотел ничего хотеть…

С трудом найдя свою яхту на причале, не раздеваясь, он рухнул на кровать и еле смог проснуться только после обеда; он чувствовал такую головную боль, словно ему в мозг вгрызалось сверло пятого диаметра. В ушах до сих пор звучали бузуки и гремели ломкие ритмы рембетики.

Он снова почувствовал острое желание удалиться в безлюдные бухты, в свое одиночество. Все, что у него теперь было, – это одиночество. В тихие ночи, в бухте, по склону которой до самого моря спускались сосны, источающие запах будоражащих воспоминаний, он был вынужден сидеть, засветив железный фонарь с газовой лампой шведского производства, в кромешной тьме, обнимающей округу словно смерть, содрогаясь, пугаясь каждого шороха, слепо подчиняясь природе…

Днем он наблюдал за поплавочными удочками, заброшенными в море, это его развлекало. Присматривая за удочками, он прохаживался вдоль яхты, но поймать разноцветную лампуку не удавалось. Некоторые называют лампуку рыбой-дельфином, но на самом деле это неправильно. На Дальнем Востоке ее называют махи-махи, а эгейцы именуют эту редко попадающуюся на крючок рыбу «голой». Каждый день в один и тот же час под вечер она появлялась, словно сводя его с ума, но никак не давалась в руки! Наконец как-то худющий и чернющий рыбак с проходящего мимо утлого суденышка, видя его тщетные рыбацкие потуги, дал ему совет: «Брось блесну, поймай одну штуку и жди, не вытаскивай ее, увидишь, как на все удочки придут». Так и получилось. Как только одна заглотила приманку, другие тут же ринулись, чтобы быть пойманными. Все как у людей.

Одажды утром, буквально усадив себя за шиворот к столу, он написал первую фразу своей книги: «На городском рынке Сребреницы пуля, выпущенная сербским снайпером, разнесла голову десятилетнего боснийского мальчика Ибрахима; который, конечно, не знал о судьбе одного из своих прадедов, самосатца, точно так же убитого за сотни лет до этого, в Междуречье, на расстоянии, удаленном отсюда на тысячи километров…»