Педагогические размышления. Сборник - Семен Калабалин

«В колонии, – писали американские учителя, – царит атмосфера дружбы и взаимного доверия между воспитателями и детьми. Наказания отсутствуют. Всюду чистота и порядок».

В таких же примерно словах выразили впечатление, которое на них произвела колония, и голландцы, и французы.

Наконец, приехал инспектор пригородного районного отдела народного образования. Посмотрел, посмотрел и написал так: «Система воспитания, проводимая тов. Калабалиным, находится в полном разрезе с положением от 1927 года. Тов. Калабалин навыдумывал отсебятины, муштрует ребят. Завёл отряды, салюты, командиров. Больше того, – даёт сигналы, а не звонки. Предлагаю эту палочную систему ликвидировать».

– Но дети-то, дети неузнаваемы! Чистые, весёлые, здоровые!

– А это я отношу за счёт личных качеств тов. Калабалина, – последовал ответ.

Антон Семёнович Макаренко был для своих воспитанников товарищем и в труде, и в игре, и в фантазии. Вот и в своей колонии я хотел применить всё это, потому что помнил, какое значение имеет хорошо организованная игра, игра серьёзная, исполненная глубочайшего содержания. Да, в моей колонии тоже были сигналы, военный строй, знамя, барабан и неукоснительно строгий порядок. «Теперь на это смотрят иначе. Ведь с тех пор прошло около десяти лет» – могут сказать мне. Верно. Но многое ли изменилось? Я и теперь постоянно слышу одни и те же упрёки:

– Вы макаренковщину насаждаете. Вы командирскую систему заводите, порочную систему.

– Так во всём.

Тов. Кропачёва писала в своей статье о том, что в коллективе на практической работе можно воспитать умение подчинять своё личное общественному, воспитать чувство долга, научить делать «неинтересное», если этого требуют интересы коллектива. И я тоже стремлюсь, чтобы мои воспитанники умели делать черную, грязную работу. Я не хочу, чтобы они выросли белоручками.

С чем же я сталкиваюсь на практике? Детский дом, которым я руковожу, сейчас, находится в ста километрах от Москвы, в Малинском районе. Приезжая ко мне, представители различных организаций воздевают руки к небу и с ужасом говорят:

– Ах, у вас девочки моют полы, сажают картошку! Разве это допустимо?

А в районном комитете партии мне совершенно официально заявили:

– Это дело надо прекратить.

Уточню: девочкам, которые моют полы, по 15–16 лет. В колхозах такие девочки и мальчики нередко зарабатывают по 400–500 трудодней. Мы, воспитатели, вставая рано утром, успеваем до школы приготовить обед, убрать в квартире, иной раз и постирать, и полы помыть. А наши учащиеся, почему они должны сидеть сложа руки, почему бы и им не научиться сажать картошку, работать в огороде, поле, свинарнике?

Я считаю, что существующая в детских домах система воспитания способна растить только иждивенцев и бездельников.

Нельзя всё воспитание основывать на интересе, нужно воспитывать закалённого, выносливого человека, который умел бы проделывать скучную, неприятную работу, если она нужна. И я убеждён: только труд, только работа помогает мне создавать из этого, казалось бы, непригодного материала настоящих людей.

И ещё. Нам, воспитателям, говорят:

– Помните, вы имеете дело с детьми. На детей нельзя повышать голос, нужно говорить спокойно и ласково.

Есть у меня воспитанник Шумков. Год тому назад он палкой загнал ко мне в кабинет молодую учительницу, приехавшую к нам на практику. По наркомпросовской логике я со слезой в голосе должен был прошептать:

– Коля, разве так можно?

Нет, искренне возмущённый, я вскочил со стула и, ударив по столу кулаком, с негодованием крикнул:

– Кто ты!?

Дальнейший разговор протекал в том же, отнюдь не бесстрастном и, наверное, не «педагогическом» тоне. И Шумков ушёл уничтоженный и раздавленный.

Как можно по-рыбьи спокойно и бесстрастно реагировать на возмутительные поступки, особенно если эти поступки совершаются достаточно взрослыми детьми, лет 13–14?! Макаренко с нами никогда не сюсюкал. Он говорил с нами, как с равными, уважая в нас будущих людей. И, если мы совершали что-нибудь скверное, он искренне возмущался.

Неверно, что строгий и требовательный тон запугивает. Вот Шумкову сейчас 13 лет. Он заведует в нашем детском доме свиноводческой фермой – хороший, энергичный работник, вежливый и культурный мальчик.

Последователей Макаренко часто винят в том, что они требуют рецептов, шаблонов. Макаренко к каждому подходил сугубо индивидуально. Чтобы раскрыть личность своего питомца, он далеко выходил за пределы установленных требований и правил. Он в каждом новом случае поступал по-новому, постоянно, беспрерывно творил. И свой чудесный опыт он оставил тем, кто хочет работать с детьми, воспитывать и перевоспитывать их. И мне думается, бесспорно, одно: до сих пор в нашей педагогической науке – беспорядок и неопределённость. В поисках нового почти всегда забывают о том, что многое уже раскрыто и найдено и, в частности им, замечательным педагогом и человеком Антоном Семёновичем Макаренко.

В 1931 году я спросил разрешения у Антона Семёновича на испытание своих сил, опыта, а, главное, действия системы, которую имел возможность изучать, – системы Антона Семеновича, но в других условиях и не под его началом. Окажусь ли я достойным учеником своего учителя? Оправдаю ли его доверие и надежды?

В Ленгороно я просил предоставить мне место воспитателя в одном из худших по своей организации детских домов. Такое учреждение под титулом «66-я школа-колония для трудновоспитуемых детей» нашлось. Положение было действительно трудное. В Ленгороно меня предупредили, что это учреждение подлежит расформированию, так оно неисправимо запущено. Если удастся наладить там работу, то Ленгороно готово еще на год отсрочить ликвидацию школы-колонии. Я обещал уложиться в более короткие сроки.

Это была типичная малина-ночлежка, скопление воришек, которые день проводили в городе, занимаясь воровским промыслом, а к ночи сползались в колонию. Мои попытки собрать ребят для знакомства и беседы были безуспешными. Засады в столовой не приносили пользы, так как ребята просто не являлись туда, не нуждаясь в нашей пище.

Карауля у корпуса, я пытался помешать ребятам выходить в город, но они и мимо меня не проходили, и в корпусе их не оказывалось. Воспитатели сидели по своим квартирам-бастионам и не подавали признаков жизни.

И вот на третий день своего безуспешного блуждания по колонии я натянул волейбольную сетку на столбы, надул мяч и стал играть в надежде, что кто-нибудь из ребят соблазнится и составит мне компанию. Это было около шести часов дня, когда, как правило, ребята начинали сползаться домой. Однако ко мне никто не подошел. Вдруг где-то совсем близко задребезжал сигнал, как-то тревожно, взахлеб. Окна второго этажа спален распахнулись, и в них показались букеты мальчишеских голов. Все, кто был во дворе, стремглав бросились в дом. Со второго этажа хором закричали: «Бык! Бык! Убегай!» И я увидел во дворе огромного быка. Он шел, горделиво останавливаясь, загребал передними ногами землю и забрасывал ее на свою могучую спину. Он шел в мою сторону. «Бежать!» И вдруг я подумал: я побегу от этого зверя и… делать здесь мне больше нечего. Позор, слава труса взметнется мне вслед стоголосым улюлюканием трусливо торчащих в окнах мальчишек.