Большой облом - Владимир Хачатуров

– Видишь ли, Микола, заниматься типами вроде Лядова входит в мои прямые обязанности. Он у меня не первый, не последний и не единственный…

– Шо не первый, верю, Санек. Первым у тэбэ був гражданин Харченко со своей злосчастной «вiльвой»… Шо не последний, то дай, как говорится, Бог. А вот, что не единственный, извиняй, пан сыщик, усомнюсь. Таких богатеев на земле – раз, два и обчелся. Потому и задал умный вопрос.

На мгновение все выпитое иберийское бросилось Аникееву в голову. Но пока он мешкал, выбирая подходящий modus operandi[45], иберийское отхлынуло, извилины прочистились, мозг расслабился, интеллект напрягся. Аникеев не без удивления понял: что́ бы он ни сказал сейчас Мамчуру, правды он не скажет. Не потому что не хочет, а потому что не знает ее. Ведь могло быть и так, что его выбрали именно потому, что были уверены, – мимо Лядова такой человек, как Аникеев, не пройдет, обязательно зацепится, западет, въестся. Вот какое озарение посетило отставного майора. С одной стороны приятно, что посетило, с другой, возникают претензии по части времени, места и сути. В самом деле, обидно: одних озаряет каким-нибудь «Естудеем», других Периодической Таблицей Элементов, третьих соусом «бешамель», а его, поди ж ты чем, – собственной наивностью, – если выражаться деликатно, щадя издерганную нервную систему бывшего мента, нынешнего частного сыщика.

– Вот видишь, – заключил Мамчур молчание приятеля общим выводом. – Как же я могу тебе что-то в этом деле советовать? Могу только прикинуть возможные варианты. Первый: ты притворяешься шлангом и продолжаешь гнуть свою линию, – копать под Лядова неутомимым экскаватором. Второй: бросаешь все к ядреной бабушке и переезжаешь в Харьков. Третий: начинаешь копать в обе стороны. Третий, ясен корень, самый опасный, но зато и самый многообещающий…

Аникеев сунул, было, руку в несуществующий карман туники за изъятыми на входе анахроничными сигаретами, мысленно обматерил древних доверчивое отношение к предупреждениям Минздрава, упрямо сощурился, словно от табачного дыма:

– А какой вариант выбрал бы ты на моем месте, Николай?

– Я уже выбрал. На своем, Александр…

Пентхауз – это не только пикантный журнал с голыми красотками и высокой рекламой; не только образ жизни замечательных и фотогеничных, но и шикарные апартаменты на крыше какого-нибудь отеля, введенные в моду знаменитым Карлсоном из Стокгольма, – основоположником плейбоизма в его современной бесшабашной разновидности.

Марк Германович Милькин или, проще выражаясь, Марафет не был ни замечательным, ни фотогеничным, ни даже плейбоем, но жил, как ни странно, именно в пентхаузе на крыше двадцатипятиэтажного отеля «Тритон», и все остальное у него было. И деньги у него были, и роскошные автомобили, и дорогие, интеллектуально подкованные, сексуально продвинутые проститутки, и даже любящая семья, прозябающая без своего благонервного где-то в американской глуши, то ли в Ошкоше, то ли в Денвере, и, главное, поводов для беспокойства хватало. Этакий вечный праздник суеты, скользящий по касательной сознания. Таинственное возникновение запутанных ситуаций, в которые не хочется, но приходится вникать. Внутренний протест со временем вылился в душевное хобби, в сочинение стишат в лирически-маразматическом духе, одним словом, в романтику. Сочинял Марафет, вопреки ожиданиям, не под гитару, а под добрую понюшку кокаина, знатный косячок ядреной анаши или ложечку-другую нежнейшего гашиша. Не было такой дури, которой он не испробовал бы на себе в поэтических целях. Правда, с одним существенным ограничением: Марафет категорически отказывался колоться. Курить, глотать, вдыхать – с превеликим нашим удовольствием, но только не ширяться! Почему? Кто знает, – быть может, с детства уколов боялся, быть может, с юности – СПИДа…

Вирши свои Марафет распределял по циклам: кокаиновый, героиновый, марихуановый и так далее. При этом зорко следил, чтобы те, кого он удостаивал чести слушать их в авторском исполнении, пребывали в согласованном с данным циклом душевном состоянии. В этом и заключалась причина неизменных отказов Марафета предать свои стихи печати. Общество еще не доросло до них, – только отдельные индивиды. Поэтому поклонников у него было немного. Зато они отличались исключительной преданностью. Стоило Марафету заикнуться о том, что, скажем, сегодня вечером он собирается читать новые произведения из, к примеру, «гашишного» цикла, как десятки поклонников его таланта начинали не давать ему проходу задолго до официально назначенного срока.

Будучи от природы человеком волевым и суровым, Марафет, почти как все поэты, был падок на лесть, фимиам и прочие проявления восторга ценителей художественного слова и изрядного косячка. Не раз случалось, что, сдавшись на мольбы последних, он начинал вечер задолго до объявленного часа где-нибудь в самом не подходящем для этого дела месте. Да хоть в той же «Амфитрите», верхом на прогулочном катере. Или в чайной зале ресторана, где иные из англоманов ежедневно справляют свои скромные англофильские радости пятичасового чаепития.

– Вам с молоком, сэр?

– Нам с молочаем…

И это еще цветочки. Ягодки подают позже, когда бедные, ничего не подозревающие «британцы», поймав первый кайф, принимаются хихикать над тем, что отчаялись улучшить, – собственным времяпрепровождением. Появление заведующего казино в образе поэта ввергает их в неприличное ржание, которое, как правило, заканчивается выпадением в осадок. Остаются в наличии только свои: проверенные поклонники Эрато, испытанные почитатели ямб, хореев, анапестов и перекрестных рифм. И тогда начинается настоящее веселие духа:

Реакция публики немедленно подтверждает самокритичный вывод лирического героя о пенитенциарных свойствах своей физиономии, меж тем как автор, польщено усмехаясь, как бы дает понять понимающим, к кому относилось это «раз», и, не дожидаясь унизительных выкриков «браво», «бис», «заткни фонтан» или «кончай бодягу», переходит к следующему шедевру.

Эффект – просто обвальный. Особо впечатлительные натуры падают в корчах восторга на пол и долго потом не могут отыскать собственных ног, чтобы подняться. Другие, еще более чувствительные, ощущают внезапную и чрезвычайно острую потребность отправиться в Ригу. На лице автора играет кривая ухмылка певца, обнаружившего на своем рубище яркую заплату. За дешевой славой ему уже мерещатся незаслуженный почет, лицемерное уважение, искреннее непонимание, тайное бессмертие и прочие ужасы божественной эйфории. И дабы укрепить себя в этом чудном чувстве небесной обеспеченности, он спешит добить аудиторию своим полновесным талантом: