Большой облом - Владимир Хачатуров

– Не я, – цедит Пряхин, – но хотел бы знать, кто. За тем и пришел…

Марафет выпучил глаза на гостя.

– Не строй из себя целку, Марафетка. С тебя причитается. Гони жучка, запись и Шпоню. Надеюсь, ты его не замочил сдуру?

Глаза Милькина сузились, физиономия ощерилась.

– На понт берешь, ментяра? Какие на хрен жучки-паучки? Какие записи? Совсем офонарел, Штирлиц гребаный! На фиг мне твой Шпоня срался вместе с твоим говенным фургоном с аппаратурой! Не по тому адресу ты нарисовался, Стошечка. Тебе бы к лядовскому Алиханчику наведаться или к конкурентам в генштаб, а не ко мне, мирному обывателю, который если что и знает, то при себе не держит, а раскидывает по разным достопримечательным местам за бугром. Я же Марк как-никак, мне надо марку держать. Noblesse oblige, vous comprenez?

– Oui, monsieur[46], – кротко выдавил из себя Пряхин, прежде чем отправиться в один из бездонных карманов своих шорт за очередным сюрпризом. Неизвестно, что ожидал увидеть Марафет извлеченным, возможно, огнестрельное оружие бесшумного действия, но когда взору его предстали потрепанный блокнот и обкусанная шариковая ручка, настроения ему это не прибавило. Пряхин же, словно поэт, ухвативший зазевавшуюся музу за шлейф, быстро набросал несколько строк, вырвал страничку и протянул ее мэтру Марафету – для критического анализа и поэтической оценки.

Мэтр прочитал и побледнел. Должно быть, нашел текст слишком дерзким, слишком талантливым. Умеют же писать некоторые – почти наповал!

Стоха, убедившись, что сообщение дошло до адресата, подхватил свой шедевр из ослабевших рук последнего и немедленно предал его огню. Ах, если бы все авторы имели столько мужества, столько безразличия к судьбе своих творений, – насколько бы облегчилась школьная программа! И насколько затруднился бы досуг иных книгочеев!..

Очухавшись от литературных впечатлений, Марафет поднял глаза на Стоху, понимающе кивнул и указал на окно, из которого на них приветливо пялился циклопическим оком бассейна ухоженный сад. Стоха отрицательно помотал головой и ткнул пальцем вниз: скорее имея в виду один из комфортабельных номеров отеля, чем сырые подвалы известного учреждения.

– Ну тебя в жопу с твоими дешевыми понтами! – сказал Марафет сиплым лагерным голосом.

– Бывай, мудильник, – попрощался Стоха, показывая на пальцах через сколько минут на каком этаже он будет ждать Марафета.

Марк прикрыл глаза, соорудил кукиш и позвонил в серебряный колокольчик. В дверях возник камердинер.

– Савич, проводи…

Полицейский охранник деликатно постучал дубинкой по решетке и, дождавшись внимания арестанта, виновато сообщил:

– Игорь, к тебе тут еще один адвокат рвется. Впустить?

– Опять доброволец?

– Говорит, по поручению общественности, – пожал плечами охранник. – Так запускать или как?

– И что у вас за СИЗО такой: ни минуты покою несчастному арестанту! – возмутился Игорь почти непритворно. – Телик и тот некогда посмотреть, собой любимым полюбоваться…

Действительно, по телевизору как раз воспроизводили в замедленном повторе драку на городском пляже в сопровождении ехидного комментария ведущего, уже предупредившего «уважаемых телезрителей», что они увидят на своих экранах отнюдь не Рэмбо, а другого, еще неведомого миру супермена-избранника, который днем ранее разобрался с налетчиками в баре «Амфитриты», и попросивший обратить особое внимание на излюбленную точку приложения недюжинных сил этого эпического героя из города Святого Петра, а именно: на многострадальные мошонки его противников… Далее ведущий, вперив в камеру детально отрепетированный проникновенно-требовательный взгляд и необузданно хлопоча лицевыми мышцами, сообщил, что эти кадры неопровержимо свидетельствуют о трагической потере, по крайней мере, нескольких прекрасных человеческих жизней, в виду утраты детородными органами потерпевших своих фертильных качеств, иначе говоря, способности к размножению. Меж тем виновник трагедии утверждает, будто прибыл к нам провести обыкновенный отпуск на побережье: позагорать, поплавать, пофлиртовать, словом, отдохнуть по полной курортной программе. На экране появилась милашка с душемутительно выпяченной грудью. Все в ней так и дышало, так и наяривало эротикой.

– Мы познакомились совершенно случайно, – скаля перловые зубки в камеру, поведала милашка. – Он подошел ко мне на улице и, скромно потупясь, попросил подсказать, где он может обменять сотню-другую баксов на большую и настоящую любовь без нежелательных последствий. Я, конечно же, подсказала… Ах, он был великолепен, – я кончила семь раз подряд! Даже не захотела брать с него денег, представляете? Но он так настаивал, что я не посмела его обидеть. И как теперь вижу, правильно сделала, потому что со своими обидчиками этот милый парнишка слишком крут…

Нам могут возразить, вновь потянул на себя одеяло ведущий, что такое случается сплошь и рядом, что оно в порядке вещей. На это есть только один ответ: хорош порядок, который невозможно отличить от бардака!

– Я всегда говорил и сейчас повторяю, специально для тебя, Игорек: хочешь засрать мозги – включи ящик, хочешь получить кайф – выключи его, – заявил сокамерник, унимая звук телевизора.

Сокамерник представлял собой толстопузого тридцатипятилетнего мужчину со стройными ножками отставной балерины и изобличающей приметой на массивном носу, оседланном очками в роговой оправе: то ли родинкой, возомнившей себя бородавкой, то ли бородавкой, загибающейся от нервного истощения. Назвался он Михаилом и поведал, что сидит уже восьмой срок за очередной отказ оплатить свои нецензурные выражения в общественном месте пустяковым штрафом в три паршивеньких доллара. Дело принципа, а не врожденного скопидомства, которым он, к счастью, не страдает. Могущество русской речи зиждется не только на великопостной нашей классике, но и на нецензурном базисе. Мат есть наше народное достояние, как подмосковные вечера, как монопольно-петербургские белые ночи, как водка, как квас, как державный менталитет всей нации, и никто не имеет морального права запрещать русскому быть русским. Это все равно как если запретить грузинам артистическое позерство или лишить американцев возможности травить свои желудки гамбургерами. Словом, Михаил сидел не просто так, но активно страдал за идею. Страдал бескорыстно, поскольку ругаться не только не умел, но и не любил, не ощущал инстинктивной потребности, – странность, которую он объяснял своей этнической ущербностью: присутствием в крови греческой примеси, о чем, по его мнению, свидетельствовали карие глаза, темные волосы и смуглая кожа… И вообще, куда патриотичнее было бы со стороны мэрии вместо этой гребанной полиции нравов учредить управу благочиния, а к распропагандированному лозунгу «Пусть постигнет кара закона того из нас, кто опозорит себя употреблением скверных слов» присовокупить одно-единственное, ставящее все с головы на ноги слово: «Божьего», а не человечьего, ибо какой же это Божий Закон – с бессмертных душ трешки сшибать?..