Большой облом - Владимир Хачатуров

Поскольку произведенное впечатление описанию не поддается, стоит хоть раз попытаться проявить здравый смысл, прекратив эту докучливую нарко-поэтическую оргию одним росчерком пера. То бишь вдумчивым стаккато пишмашинки. Конкретно выражаясь, вкрадчивым пощелкиванием компьютерной клавы…

… Позднее утро застало Марка Германовича за творческим кризисом. А ведь, казалось бы, как хорошо все начиналось:

И шабаш! Как отрезало! Не куется дальше стих, не вяжется мысль и своенравное воображение отказывается крыльями трепетать. Скоро, как водится, сомнения подоспеют, всю душу ехидными вопросами изъязвят. Почему, начнут допытываться, «И Господь», а не «Вот Господь», не «Ах, Господь» или не «Гой еси, Боже»?

Намучавшись вдосталь, Марафет вздохнул и убрал незадавшееся произведение в объемистую папку «Незавершенное». Встал, потянулся, зевнул, набросил на голое тело писательский шлафрок и вышел в сад, посидеть у бассейна, освежиться ароматом амариллисов, бликами подсиненной водички похмельный мрак в душе-голубушке разогнать.

Кто-то деликатно прокашлялся. Марафет открыл глаза и обернулся. Перед ним стоял высокий пожилой человек, выряженный как дворецкий из советского фильма об ужасах крепостного права. Его классические бакенбарды, внушительные морщины создавали атмосферу помещицкой удали, воскрешая в памяти бесконечный реестр литературно-киношных представлений о достославных временах псовой охоты, мертвых душ, карточных долгов, званных обедов, бронзовых канделябров, и, конечно же, гроздий русых кудрей над высоким челом, с горящими яхонтами дивными очами под ним, в коих сквозь дымку мечтательности сверкают искры высоких чувствований…

– Милсдарь, – обратилась эта ходячая утопия прошлого к сидячей реалии настоящего, – некто месье Пряхин просит принять его по безотлагательному делу.

Марк невольно залюбовался своим камердинером, которого с такими трудами, волнениями и затратами сумел отбить на аукционе Найма у самого мэра, ибо даже мэр не осмелился предложить этому персонажу то, что позволил себе предложить Марафет, а именно: сорок тысяч долларов годового жалованья, оплаченный трехмесячный отпуск и четырехдневную рабочую неделю; причем весь труд камердинера состоял исключительно в докладах о визитерах да в их препровождении к хозяину. Никаких таких «Прэшка, подай трубку!» и прочих фамильярностей дурного лейб-гвардейского тона…

– Проси в малую гостиную, – распорядился Марафет, вставая и направляясь в спальню: напялить на себя что-нибудь соответствующее поэтически обставленному помещению, именуемому «малой гостиной».

Месье Пряхин, чинно развалившись в кожаных креслах, жевал по своему обыкновению жвачку и сосредоточенно о чем-то помалкивал. Появление хозяина, облаченного в нечто утонченное, не произвело на него никакого впечатления. Не здороваясь, перешел сразу к делу.

– Видак здесь присутствует?

Марафет молча указал на притаившийся в зарослях бегоний домашний кинотеатр. Стоха достал из своих широких шорт кассету, протянул хозяину.

– Взгляни.

Марафет взглянул. На экране пятеро двуногих бурно суетились вокруг одного четвероногого, сохранявшего поразительную выдержку. Потом двуногих осталось четверо, трое… Подтянулись зрители, – тоже, разумеется, о двух ногах, и заслонили место действия. Съемка прервалась.

– Узнал?

– Геракла? Еще бы!

– Обратил внимание, как дерется?

– Да разве это драка? – поморщился Марафет, на которого принятый в спальне опиум уже произвел свое обычное воздействие, окутав весь мир интенсивным интересом к неимоверной сложности ассоциаций. – Ни тебе эффектных поз, ни разлетающейся в щепки мебели, ни даже мелькающих в воздухе тел. Какая-то пьяная стычка. Смотреть тошно…

– Прикалываешься? – уточнил Стоха. – А он двух неслабых бойцов играючи в больницу отправил. Это тебе о чем-нибудь говорит?

– Кое о чем шепчет. Неслабый – еще не значит сильный. Если четырех неслабых против одного сильного выставить…

– Ладно, Марафетина, кончай стебаться, – посуровел Стоха голосом, лицом и взглядом. – Этот твой Геракл – птица высокого полета. А такие птицы, как известно, в местах общего пользования не отдыхают. Значит, на задании. Каком? Угадай с трех раз.

– Даже пытаться не буду, – проворчал Марафет брезгливо. – Мне эта спецура вот где сидит!

– Если воображаешь, что в случае чего успеешь сдернуть…

– В случае чего, Алексей?

Стоха выдул из резинки шарик, полюбовался им, втянул обратно и опять принялся за старое: ням-ням да ням-ням…

– Уж не воображаешь ли ты, что купил его своей кучкой зелени?

– Ропот листьев цвета денег, – пробормотал Марафет, перевирая по своему обыкновению перлы чужого вдохновения. Затем пресекся, сварливо поправил, – Не кучка, а пучок!

– Как ты думаешь, господин Марафет, почему из всех урок Южноморска выбрали крутить казино именно тебя?

– Потому что я Божий и ничей…

– Что, уже успел заправиться? – презрительно усмехнулся Стоха.

– Я к твоему сведению не двигатель внутреннего сгорания, – оскорбился Марафет. – Даже не американский турист. Я не ширяюсь, не долбаюсь и не вмазываюсь. Я вкушаю божественный нектар…

– И это обстоятельство тоже учли при выборе достойной кандидатуры, Марк Германович. В любой момент готов состав преступления: рисуй протокол и отправляй по инстанциям…

– А еще почему? Потому что я – Марк Германович, а не Алексей Егорович, к примеру?

– А еще у тебя семья не где-нибудь в Жмеринке или Биробиджане, а в США. Простая арифметика: двойное гражданство, двойная игра, двурушничество, двуличие… Оригинал шифровки в Тель-Авив, копию – в Лэнгли. Или наоборот. Без разницы. С иудами разговор короткий: пиф-паф и на небеса к любимому Яхве…

Марафет встал, прошелся к зарослям, прокрутил кассету назад, поставил сначала. Понаблюдав, с апломбом изрек:

– Я не сука, я – поэт! Я создан для любви и нежных привязанностей, а не для плаща и кинжала… Знаешь, Стоха, мне что-то не верится, что он ссученный, еще меньше в то, что Обалденной звездюлей накидал. Тут явно кто-то другой постарался. Не ты ли?