Театральная история - Артур Соломонов

Не говоря ни слова, он помог Наташе снять шубку, наклонился, чтобы самому подать ее тапочки, которые до сих пор держал около двери. Она жестом остановила его порыв.

Слов сказано не было – тишина их не допускала.

Но Денис Михайлович чувствовал, что тишина постепенно сдает позиции.

Капитулирует.

Наташа прошла на кухню – «здесь ничто не изменилось!» – и поставила чайник. И когда он начал отчаянно взвизгивать, первым разрушив молчание, Наташа наконец сказала, глядя в темное окно:

– Я теперь Джульетта.

И никогда не отличавшийся остроумием Денис Михайлович вдруг ответил из прихожей:

– Только теперь? Я бы поспорил.

Наташа почувствовала, как тоска и ликование схлестнулись и погасили друг друга.

Денис Михайлович страшился подойти к ней. Он наблюдал на кухонном пороге, как растерянная женщина оглядывает их общее жилище. Общее? Снова общее? Денис Михайлович с осторожностью вступил на территорию кухни, чувствуя, что в этом пространстве надо двигаться так, словно в любой момент оно может исчезнуть. Он даже не решился сесть на стул. Ему показалось, что слишком реалистичный скрип разрушит то, что волшебным образом возникает сейчас на этой кухне.

– Я хочу посмотреть фотографии, – вдруг сказала Наташа.

– Фотографии? – тихо переспросил он.

– Да, где я в роли Джульетты, в том спектакле.

– Я принесу.

Наташа благодарно кивнула, и Денис Михайлович вышел тихим, мелким шагом. Не зажигая света в спальне, нащупал альбом и понес его обратно, с ужасом – «начинается у меня шизофрения!» – чувствуя, что боится увидеть пустую кухню.

Он остановился в прихожей. Прислушался. Легкий стук чашки о блюдце. Неглубокий вздох. Звуки есть – будет и глазам радость. И он уже смелее вошел, увидел Наташу, протянул ей альбом со студенческими фотографиями. Она, конечно же, заметила, как неловко муж подает ей альбом – не решаясь приблизиться, издалека. Этот жест окончательно убедил Наташу, что она принята обратно, принята без сомнений. Более того – с благоговением.

Она раскрыла альбом и увидела себя, двадцатидвухлетнюю, счастливую, на авансцене, с букетом цветов, с горящими от зрительского восторга глазами. Она вспомнила счастье всеобщей любви к ней. Снова почувствовала те мгновения, когда столько людей – одновременно! – восхищенными взглядами, аплодисментами и криками «браво» – уверяли, что ее жизнь приносит им радость. Чтобы снова это испытать – можно прожить безрадостную жизнь.

Наташа закрыла альбом и с нежностью посмотрела на мужа.

Александра очаровывали воспоминания о плевке. О великолепном, свободолюбивом плевке официанта, посланном в суп Ипполита Карловича. Их было четверо: прячущийся в коридоре Александр, нерешительный Мориц, его коллега-смельчак Артемий и дымящаяся тарелка. И тут их стало пятеро: плевок, как батискаф, отправился исследовать суповые глубины. Но разбился о поверхность темных вод, предсмертно окружил неровный кусок гриба, элегантный ломтик картофеля – и растворился абсолютно. Однако, исчезнув в суповых недрах, он не утратил своего высокого смысла, продолжая оставаться символом классовой ненависти.

«Не так давно частица этого лихого официанта переселилась в Наташу, – не без злорадства подумал Александр. – И передаточным звеном выступил Ипполит Карлович». Эта мысль так его развеселила, что он истерически, неожиданно визгливо захохотал. Марсик, тихонько лакающий на кухне воду из блюдца, вздрогнул своим черно-белым телом. Не зная, как еще выразить болезненное ликование, Александр с весьма деловым видом сел за стол, раскрыл дневник, потер шариковой ручкой неровно выбритую щеку, и строки понеслись:

«Разве можно высокомерно задирать нос, когда все мы существуем в удручающей, кошмарной близости? Знает ли Наташа, что в ту ночь в особняке отведала плевок официанта? Знает ли Ипполит Карлович, сколько меня той же ночью перешло ему в дар? Ведь всякий, кто целует Наташу, соединяется со всем, что пропутешествовало сквозь ее рот, с тем, кто оставил в ней свою слюну, кто кончал ей между губ… Привет вам от меня, Ипполит Карлович, причем – горячий!»

Александр отбросил ручку в угол стола. «Хватит! Вздора хватит!» – решительно шепнул он, но уже через секунду схватил ручку.

«Но разве только во мне дело? Ипполит Карлович причастился и к ее омерзительно-смиренному мужу. Но разве только в муже дело? Он сроднился со всеми поглощенными ею йогуртами и салатами, пищей диетической и не очень. Но разве только в пище дело? Ипполит, будь он проклят, Карлович, познал даже рвотные массы, что исторгла моя подруга после невоздержанности на банкетах…»

Александр от волнения покрылся красными пятнами. Он тяжело дышал – развенчание кумира давалось нелегко. Процесс расставания для него не закончился: каждая минута передавала следующей, как эстафету, мысль о Наташе. Александр попытался ввести в это бесконечное расставание хоть небольшой элемент игры. «Тот, кто узнал ее после меня, узнал и меня… Выходит, той ночью Ипполит Карлович и до меня добрался? То-то я себя неважно чувствую…»

Получилось. Крохотное, но эпохальное событие: он впервые за последние дни попробовал пошутить. И не пытаясь вчувствоваться – лучше ему стало от этой первой остроты после несчастья или, напротив, гаже, – Александр продолжил писать: «Я узнал всех, кто наследил в моей подруге. Весь лихой мужской ансамбль ее имени. Ансамбль? Нет. Это акробаты, которые демонстрировали высший пилотаж во владении своим и ее телом. Это кулинары, которые слизывали с нее взбитые сливки и горячий, предельно горячий шоколад. Это армия импотентов, которая безуспешно билась у самых ее врат… Я узнал их всех, всех граждан ее сексуального государства, когда узнал ее».

Александр прекратил писать, заметив, что он словно произносит публичную речь. Как будто где-то рядом находится чуткая к его словам аудитория оскорбленных своими подругами мужчин-единомышленников. Мелькнула догадка: «Я пишу, чтобы скрыться от самых главных и страшных своих мыслей. Бумага зовет не к самоуглублению, а к побегу от себя. Так чем же я сейчас занимаюсь?» – спросил себя Александр, пытаясь быть хотя бы с собой максимально честным.

Он вспомнил, как в пятом классе его друг советовал бороться с безответной любовью. Перед глазами возникла щедро усеянная веснушками физиономия школьного товарища, на которой, как знак причастности к простонародью, красовался нос-картошка. Своеобразный крестьянский герб. Тогда его друг, приблизив нос-герб к уху юного Александра, открыл нехитрый секрет борьбы с любовью: «представь, как царица твоих грез какает».

По сути, он сейчас следовал совету своего школьного приятеля. Александр снова захохотал, но Марсик уже не испугался. Кот сильно поумнел за последние полгода и знал: если хозяин один раз издал этот малоприятный рокот, то уж наверняка издаст его снова и снова. Знал Марсик и то, что вскоре из комнаты раздадутся звуки иные – прерывистые вздохи и всхлипывания, то, что у людей именуется рыданием. Тогда он намеревался медленно пробраться в комнату и долго смотреть на Александра своими мерцающими глазами.