Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона - Никита Василенко

позволишь, я выйду на двор, прогуляю пса да и сам пройдусь, переел малость.

Доброгаст не возражал. Последние слова, которые услышал трибун, были уже на греческом. «Вот ведь, – подумал он напоследок. – Князь хоть и торгаш, судя по всему, но в такой глуши кроме латыни еще и греческому научен! Впрочем, тут нечему удивляться, золотые динарии – лучшая похвала прилежному ученику!»

На дворе, недалеко от конюшни, Лют-Василиус общался с пожилым, лет сорока антом в добротной железной кольчуге со спатой на боку. Явно старшим в охране князя.

На импровизированной подстилке из свежего тростника возлежал Цербер, сонно глядя на расседланных кобыл. Пса явно перекормили.

– Хотел выйти с ним за частокол порезвиться, так Идар просит не делать этого. Говорит, влетит ему от князя. – Лют-Василиус опять угадал мысли своего командира. – Ант тоже человек нормальный, понимает, что собачке скучно. Но говорит, что выпускать нас не велено.

– Что?! «Не велено?!» – не веря своим ушам, переспросил трибун.

Поняв, в чем проблема, быстро заговорил ант. Лют, склонив голову прислушался. Перевел:

– Командир, по словам анта, зовут его, кстати, Идарий, Идар по-простому, князь Доброгаст печется о нашей же безопасности. Вечером в окрестностях городища бывает небезопасно, несколькими днями ранее в степи была замечена конная разведка. Кто это был, антам неизвестно. Но уж точно не свои, иначе бы заглянули в селение. Идар говорит, что, когда открывается торговый путь через Гипанис, появляется много охочих до купеческого скарба. Вот князь и просил не удаляться далеко.

– Ну, если «просил». – Трибун понял, что Лют-Василиус несколько смягчил перевод слов Доброгаста. Но не согласиться с доводами князя-хозяина было тоже неразумно. Тем более что этот… Идар внушал доверие.

У сорокалетнего бойца были короткие волосы, остриженные точно под размер фракийского железного шлема, внешне хоть и напоминавшего горшок, но надежного и практичного. Лицо – худощавое, видно, что дневной рацион солдата явно не княжеский. Глаза темные, щеки и подбородок бриты на римский манер. Слушая незнакомую речь, вежливо кивает головой. Одновременно успевает отдавать команды новобранцам, которые наконец наловчились попадать в щит затупленным копьем.

«Хороший солдат Идарий, везде поспевает», – подумал трибун и обратился к Люту:

– Спроси его: где воевал, что видел?

Ант посмотрел по сторонам, затем направился к конюшне и нашел там небольшую деревянную лавку. Принес, жестом предложил офицеру сесть.

– Учись, пират! – бросил Германик Люту, воспользовался любезным приглашением Идара. – Командиров любить полагается!

Речной волк только ухмыльнулся в ответ:

– Я с каждым днем, которое приближает меня к Нобелю, становлюсь для тебя уже больше попутчиком.

Трибун хотел решительно пресечь дерзость, но не успел. Идар взвешенно подбирая слова, начал свое повествование, а Лют принялся тут же переводить. Впрочем, всем видом давая понять, что уже почти раскаялся.

Не так важно! История Идария стоила того, чтобы ее выслушать, не отвлекаясь.

По словам Идария, «более пяти зим назад» к городищу подошел многочисленный отряд всадников на маленьких лошадях. Все, в том числе князь Доброгаст, сделали вывод, что это какие-то неправильные дикие сарматы, не подчиняющиеся никому, даже своему царю Зинафру. Однако у сарматов, пусть не соблюдавших законы своего рода-племени, должно было быть подобие оружия. Странные конники имели только луки да стрелы со слабенькими костяными наконечниками, которыми можно было поразить разве что суслика.

Но самое забавное (!) случилось чуть позже. Вперед конной орды выехал всадник и, выразительно подняв вверх пустые руки, поднес их ко рту. «Кушать очень хочется!»

Князь Доброгаст несказанно удивился. Но, памятуя древнюю мудрость: «Плохой мир лучше доброй войны», приказал вынести за пределы крепости кое-что из залежалого провианта, подготовленного на случай осады.

Опасаясь засады, подвоха, князь знаками предложил конникам отойти подальше. Те, поняв, что от них требуется, так и сделали.

Когда пищу вынесли и ворота закрылись, конники набросились на еду, как стая саранчи, которая, бывает, смерчем проносится в этих краях, уничтожая посевы.

Потом, без намека на благодарность, ускакали в степь.

В конце лета под городище снова прискакали странные сарматы, но на этот раз их было меньше в разы. Вперед опять выехал уже знакомый варвар, демонстративно снял с себя лук, маленький деревянный щит и безоружный подъехал под ворота крепостного укрепления.

Его пустили. Невысокий, как и его лошадка, всадник оказался безобразным и безбородым. Наверное, бороде, благородному украшению мужчины, помешали вырасти старые шрамы на подбородке и щеках. Глаза у конника были раскосые желтые, зубы кривые, в волосах ползали вши. Кроме того, от конника нестерпимо воняло, судя по всему, он точно не мылся с самого детства.

Когда навстречу незнакомцу вышел князь Доброгаст, воротя нос от смрада, незваный и нежданный гость обратился к нему с короткой речью, сопровождавшейся неожиданными истеричными вскриками, как у рожающей женщины.

Смысл сказанного никто не понял, но среди рабов нашелся один убогий старик, всю жизнь пробывший в сарматском плену, а когда настало его время умирать, был брошен кочевниками в степи. Анты, возвращавшиеся из набега, подобрали бедолагу. Сделали это не из жалости. Старик сказал, что научился у степняков особому способу распаривать и распрямлять турьи и коровьи рога, чтобы потом нашивать их на льняной панцирь. Усиленная таким образом защита была нужна многим, старика взяли с собой и откормили. Соорудили ему навес, подальше от городища.

Рога, которые ему поставляли анты, старик нарезал равными кольцами, затем долго кипятил в громадном чане. По одному ему известной примете в нужный момент извлекал смердящие до невозможности части рога из кипящей воды, насаживал их на специально вытесанный круглый деревянный брус. После кипячения роговая ткань становилась мягкой, как глина, и старик осторожно разглаживал ее, подгоняя под наперед обусловленный размер груди или спины заказчика. Когда убеждался, что роговая пластина приобрела достаточно округлую и правильную форму, опускал ее в холодную воду Гипаниса или просто снег, если дело было зимой. Пластина застывала, оставалось только закрепить ее на льняном панцире: нескольких искусно вырезанных женщинами льняных «рубашках», пропитанных толстым слоем предварительно выпаренной морской соли.

Старик, имени которого анты не помнили, а обращались к нему просто «старик», внимательно выслушав речь вшивого конника, заявил, что понимает, о чем тот толкует.

К всеобщему удивлению, оказалось, что конник представляет своего вождя Баламбера: то ли хана, как у аваров, то ли царя, как у сарматов, то ли князя, как у антов.

У этого Баламбера, чье имя произносилось на готский манер, потому что никто из собравшихся антов не смог повторить за всадником настоящее имя его владыки, «было много, очень много конных воинов». Пришли они все из-за Меотийского болота и собирались кочевать дальше, на западные земли, «полные