Компас - Матиас Энар

Кстати, о козах и прикидах: мне совершенно необходимо отдать укоротить этот халат, в конце концов я психану и разобью башку об угол стола, прощай, Франц, прощай, наконец-то с тобой покончит Ближний Восток, а не мерзкий паразит, не черви, которые пожирают глаза изнутри, а всего лишь слишком длинный бедуинский бурнус, возмездие пустыни; уже так и видится заголовок в прессе: «Убит из-за полного неумения одеваться: сумасшедший университетский профессор нарядился, как Омар Шариф в „Лоуренсе Аравийском“». Как Омар Шариф или, скорее, Энтони Куин, сыгравший в фильме Ауду Абу Тайи[426] — Ауду, гордого бедуина из воинственного племени отважных ховейтатов, которые вместе с Лоуренсом в 1917 году отвоевали Акабу у османов, Ауда неистовый, находивший удовольствие в войне, бессменный проводник по пустыне всех востоковедов, — он сопровождал и Алоиса Музиля из Моравии, и Лоуренса из Англии, и отца Антонена Жоссана[427] из Ардеша. Этот доминиканский монах, получивший образование в Иерусалиме, встретил двух своих предшественников, и они стали тремя мушкетерами востоковедения вместе с Аудой Абу Тайи в качестве д’Артаньяна. Два священника, один искатель приключений и один бедуинский воин, великий истребитель турок… к несчастью, непредсказуемой международной политике было угодно, чтобы Музиль сражался в стане врагов Жоссана и Лоуренса; Ауда начинал Первую мировую с одним, а закончил союзником двух других, когда принц Фейсал[428], сын шерифа Мекки Хусейна, сумел убедить его поставить свою воинскую доблесть на службу арабского восстания[429].

Однако, если бы страна Жоссана спросила его мнение, он бы наверняка предпочел встать на сторону австрийского священника-исследователя, с которым во время долгих странствий на верблюдах по каменистым равнинам Леванта он имел удовольствие беседовать о теологии и арабских древностях, а не на сторону поджарого британца, чей заморский мистицизм опасно попахивал язычеством и чье правительство источало тлетворные запахи скрытой измены. Антонена Жоссана и Алоиса Музиля обстоятельства вынудили (вынудили относительно: рясы защищали их от военной службы, оба отправились служить добровольно) выступить друг против друга в борьбе за господство на Арабском Востоке, точнее, на территории между сирийской бадией и Хиджазом, где воинственные племена враждовали друг с другом и шла война кланов. Ауда (alias Энтони Куин) прекрасно относился и к одному и к другому; это был прагматик, увлекавшийся баталиями, оружием и воинственной поэзией древних. Говорят, его тело, покрытое шрамами от полученных ран, возбуждало любопытство местных женщин; согласно легенде, у него было, наверное, не меньше двадцати жен и множество детей.

Стоп, я забыл выключить радио. Я так и не купил себе инфракрасные наушники, позволяющие слушать музыку, не подключаясь к розетке. Я мог бы дойти до кухни, слушая Резу Шаджариана[430] или Франца Шуберта. Когда я включаю электрический чайник, лампочка на потолке начинает мигать. Это связанные между собой вещи. Чайник сообщается с потолочным светильником, даже если теоретически у этих двух предметов нет ничего общего. На столе незакрытый ноутбук разевает рот, словно серебряная лягушка. Куда же я положил пакетики с травяным чаем? Я не прочь послушать иранскую музыку, когда играют на таре — на таре[431] и на зарбе. Радио — друг страдающих бессонницей. Только те, кто страдает бессонницей, идут на кухню слушать «Klassiknacht»[432] на «Ö-1». Я уже протянул руку к приемнику, чтобы выключить его, но узнал Шумана, трио для струнных инструментов. Невозможно ошибиться.

Ага, нашел. Samsara Chai и Red Love[433] — нет, пусть себе лежат. Зачем только я их купил. Samsara Chai — это, скорее всего, настоящий чай. Ладно, ладно, тогда немного Red Love. Судя по надписи на упаковке, в нем только розовые лепестки, сушеная малина и цветы гибискуса. Почему я не держу у себя в ящиках заварочных пакетиков с ромашкой? Или с вербеной, или с мелиссой? Магазинчик лекарственных трав на углу пять или шесть лет тому назад закрыла довольно симпатичная дама, прекрасно ко мне относившаяся: похоже, я был у нее единственным покупателем; надо сказать, далекий от почтенного возраст ее лавочки не внушал доверия: обычный невзрачный магазин 1970-х, никакого очарования в оформлении, ничего особенного на пластиковых полках. С тех пор мне приходится покупать Samsara Love или еще бог весть что в супермаркете.

Да, точно, Шуман, я так и знал. Боже, уже три часа, ночь на дворе. Новости, как всегда, угнетающие, несмотря на вполне бодрый (благодаря его мягкости) голос диктора. В Сирийской пустыне палач с лондонским акцентом обезглавил заложника. Представим себе всю мизансцену, рассчитанную на запугивание западного зрителя: жрец в черной маске, совершающий жертвоприношение, коленопреклоненный заложник с опущенной головой — жестокие видеозаписи, где перерезают горло, вошли в моду лет десять назад, после гибели Дэниела Перла[434] в Карачи в 2002 году, а может, и еще раньше, когда начали воевать в Боснии и в Чечне; сколько еще было убито таким же образом — десятки, сотни людей, в Ираке и в других странах; спрашивается, почему выбран такой способ казни, почему надо резать шею кухонным ножом до тех пор, пока не отвалится голова; возможно, они не знают, какая сила у сабли или у топора. По крайней мере, саудиты, ежегодно обезглавливающие мириады несчастных, делают это в согласии с традицией, передающейся из поколения в поколение, а именно саблей, которой, как можно себе представить, орудует настоящий великан: палач наносит единственный удар по затылку приговоренного, раздробляя шейные позвонки и (но это в конечном счете как дополнение) отделяя голову от плеч, как во времена султанов. В сказках «Тысячи и одной ночи» множество голов отсечены таким же modus operandi[435], саблей по затылку; в рыцарских романах обезглавливают, как говорят французы, «одним махом» мечом или топором, положив голову приговоренного на плаху, как Миледи, жену Атоса в «Трех мушкетерах»; насколько я помню, обезглавливание, а не четвертование, сожжение или удушение являлось привилегией дворян, но Французская революция наведет в этом соответствующий порядок, изобретя гильотину; у нас в Австрии использовали виселицу, родственную испанской гарроте, ручному способу удушения. Разумеется, в Музее криминалистики выставлен образчик этой виселицы, Сара могла ознакомиться с ее устройством, а также — благодаря уникальной фотографии, сделанной в 1910 году, — с личностью самого знаменитого в истории Австрии палача Йозефа Ланга[436], где он, в котелке, с усами, в галстуке-бабочке и с улыбкой до ушей, позирует на скамеечке позади трупа только что собственноручно казненного человека, повешенного, лишенного жизни, задушенного, а вокруг стоят помощники и тоже улыбаются. Поглядев на фотографию, Сара вздохнула: «Улыбка труженика, отлично выполнившего свою работу», дав понять, что прекрасно поняла психологию Йозефа Ланга, чудовищно нормального ничтожества, образцового отца семейства, хваставшегося, что может так ловко отправить вас на тот свет, что «у вас останутся только приятные ощущения». «Однако твои сограждане одержимы поистине неуемной тягой к смерти», — говорила Сара. К кладбищенским впечатлениям. И даже к головам мертвецов: несколько лет назад во всех венских газетах и в самом деле писали о похоронах черепа Кара-Мустафы. Великий визирь, руководивший второй осадой Вены в 1683 году и проигравший сражение, бежал в Белград, где его удавили по приказу султана; помню, как я рассказывал недоверчивой Саре, что после удушения шелковым шнурком Кара-Мустафу[437] обезглавили post mortem[438] и сняли с его лица кожу, чтобы отослать в Стамбул как доказательство его смерти, а череп похоронили (полагают, что вместе с останками) в Белграде. Где Габсбурги, заняв через пять лет город, нашли его могилу. Череп Кара-Мустафы, Черного Мустафы, передали какому-то прелату, который, в свою очередь, передал его Арсеналу, а затем Музею истории города, где его выставляли на протяжении нескольких лет, пока один дотошный хранитель не рассудил, что этому мрачному старью больше не место среди жизнерадостных коллекций по истории Вены, и решил от него избавиться. Череп Кара-Мустафы, чей шатер стоял в двух шагах от Музея, в нескольких сотнях метров от земляной насыпи перед наружным рвом, окружавшим городские стены, на берегу Дуная, нельзя было выбросить в мусорный бак, и его похоронили в анонимной нише. Что может роднить эту турецкую реликвию с модой на головы усатых турок, обрамляющих фронтоны нашего прекрасного города? Вопрос как раз для Сары, уверен, она способна ответить на любой вопрос о смертной казни, о турках, об их головах, о заложниках и даже о кинжале палача, — там, в Сараваке, она наверняка слушает те же новости, что и мы, ту же озвученную газету, а может быть, и нет, кто знает. В Сараваке, возможно, рассказывают о последних решениях султана Брунея, а не об исламских убийцах в масках, разыгрывающих кровавый фарс под черным знаменем. В конце концов, это ведь европейская хроника. Жертвы — европейцы, у палачей лондонский выговор. Новый, жестокий радикальный ислам, родившийся в Европе и Соединенных Штатах, под западными бомбами, и единственные жертвы, которые принимаются в расчет, в конечном счете тоже европейцы. Бедные сирийцы. На самом деле наши медиа не интересует их участь. Устрашающий национализм трупов. Ауда Абу Тайи, гордый воитель Лоуренса и Музиля, сегодня наверняка сражался бы на стороне «Исламского государства», провозгласившего новый всемирный джихад после стольких других; у кого первого появилась эта мысль — у Наполеона в Египте или у Макса фон Оппенгейма[439] в 1914-м? Когда началась война, кёльнский археолог Макс фон Оппенгейм уже в возрасте, он уже успел открыть древнее поселение на холме Телль-Халаф; как многие востоковеды и арабисты того времени, он стал работать в Агентстве восточных новостей, берлинское отделение которого занималось сбором информации, поступающей с Востока и представляющей интерес для военных. Оппенгейм свой человек в правительственных кругах; это он убедил Вильгельма II[440] совершить официальную поездку на Восток и паломничество в Иерусалим; он верил в силу идеологии панисламизма и обсуждал это с самим Кровавым султаном Абдул-Хамидом II.[441] Спустя сто лет немецкие востоковеды лучше знали восточные реалии, чем востоковеды Бонапарта, когда те первыми, хотя и без особого успеха, пытались превратить маленького корсиканца в освободителя арабов от турецкого ига. Первая колониальная европейская экспедиция на Ближний Восток потерпела сокрушительное военное фиаско. Наполеон Бонапарт не получил ожидаемого признания как спаситель ислама, ему пришлось отступить перед коварными британцами; последние остатки славной армии победителей при Вальми, поредевшие из-за чумы, паразитов и английских ядер, были брошены, обречены на мучительное поражение, так что пользу из этой авантюры сумели извлечь лишь немногие науки, среди которых — по степени значимости — военная медицина, египтология и семитское языкознание. Вспоминали ли немцы и австрийцы о Наполеоне, призывая в 1914 году ко вселенскому джихаду? Идея (выдвинутая археологом Оппенгеймом) заключалась в том, чтобы призвать к неповиновению мусульман всего мира, марокканские пехотные батальоны, алжирских и сенегальских стрелков, индийских мусульман, кавказцев и туркмен, которых Тройственный союз[442] посылал сражаться на европейский фронт, поднять мятеж и начать партизанские действия в английских, французских и русских колониях с мусульманским населением. Австрийцам и османам идея понравилась, и 14 ноября 1914 года в стамбульской мечети Мехмеда Завоевателя[443] они на арабском языке от имени султана-халифа провозгласили джихад — без сомнения, чтобы придать символическое значение этой достаточно сложной фетве[444], призывавшей к священной войне против неверных, но исключавшей из числа нечестивцев немцев, австрийцев и представителей нейтральных стран. Вижу, как проступают очертания третьего тома сочинения, которое принесет мне славу: