Зимняя песнь - С. Джей-Джонс

Он вскидывает голову, наши глаза встречаются. Его взгляд – темный, мутный, бездонный, – делается ясным. Волк уходит в тень, уступает место сдержанному юноше. Однако при виде моих слез юноша в испуге отстраняется.

Прошу, не уходи, хочу крикнуть я, но мои уста запечатаны. Я здесь, наконец я здесь!

– О, нет, – шепчет он. – Нет, нет, нет. – Закрыв лицо руками, он уходит.

Король гоблинов лежит на краю кровати, подтянув ноги к груди, спиной ко мне. Разум постепенно возвращается, я осознаю, что мы в его спальне. Я придвигаюсь к нему, не обращая внимания на разодранное в клочья платье, и обвиваю его рукой.

– Я – тот монстр, о котором я тебя предупреждал, – шепчет он.

– Ты – монстр, который мне нужен, – хрипло отвечаю я.

– Элизабет, я не заслуживаю твоей милости.

Мы лежим в тишине, лишь ритмично поднимаются и опадают при дыхании наши грудные клетки.

– Ты заслуживаешь не милости, – после долгой паузы говорю я, – но моей благодарности.

Король гоблинов усмехается – коротко, сдавленно, почти с надеждой. Поворачивается на другой бок, прижимает меня к себе.

– Элизабет, ты просто святая.

Нет, я не святая. Я собираюсь возразить, однако соленая влага слез на моих губах призывает к молчанию. Король гоблинов засыпает, биение его сердца замедляется. Я вслушиваюсь в этот ритм и шепчу себе под нос правду, которой он уже не слышит.

Я не святая. Я грешница. Я хочу грешить снова и снова.

В глаза ударил свет. Я открыла их и не сразу поняла, где нахожусь. Заслонившись рукой, увидела над кроватью Короля гоблинов зеркало с амальгамой из серебра. Зеркало показывало незнакомый город.

Небольшой городок ютился у подножия высокой горы, также мне не знакомой. На вершине горы стоял монастырь, башни которого сверху взирали на город, точно священник, с амвона взирающий на грешную паству. Зеркало в моей спальне показывало Рощу гоблинов, священное для меня место. Наверное, этот город дорог сердцу моего мужа, предположила я.

В верхнем мире ярко светило солнце. Король гоблинов беззвучно спал подле меня, дыхание его было спокойным и ровным. Мы заснули в объятьях друг друга, однако ночью откатились каждый на свою половину кровати, каждый в свои владения. Границей наших королевств служила гора простыней. Мы познали самые потайные уголки друг друга, и все же не могли выносить эту невыносимую близость. Пока не могли.

Из-под одеяла виднелось лишь обнаженное плечо да спутанная шевелюра Короля гоблинов. Я лежала без одежды, у меня все болело, а внутренняя сторона бедер была перепачкана кровью. Мне вдруг страшно захотелось оказаться в своей собственной комнате, в чистоте и одиночестве. Я вспомнила, чем мы занимались ночью, и в чреслах разлилось приятное тепло, однако вместе с наслаждением вернулась и боль. Мне нужно было побыть одной, разобраться с мыслями и чувствами.

Я осторожно выскользнула из постели и начала приводить себя в порядок. Король гоблинов даже не шелохнулся. Потерянный для внешнего мира, он спал блаженным сном младенца, выбившегося из сил после долгого плача. Я вспомнила его слезы на моей коже. После того, как он окропил этими слезами мою душу, я не находила в себе смелости смотреть ему в глаза. Я трогала и ласкала его, я увидела и запомнила каждую клеточку его тела, но его слезы заставили меня испытывать жгучий стыд.

«Желаю вернуться в кабинет», – произнесла я в застывшее в ожидании пространство и в тот же миг очутилась у клавира. Ноги меня не держали, я рухнула на колени. Где-то на задворках сознания я отметила боль, но все ощущения были какими-то приглушенными, смутными.

Моя брачная ночь. Настоящая. Мир вокруг изменился, как и я сама. Король гоблинов явился в опрятную комнату моей жизни, перевернул ее вверх дном и ушел. Теперь я пыталась расставить все по своим местам, восстановить некое подобие прежнего бытия. Моя жизнь разделилась на две идеально ровные половины: до и после.

Лизель. Элизабет. Я была девушкой по имени Лизель до того момента, когда мы оказались в объятьях друг друга, когда я даровала Королю гоблинов свою милость, а он освободил меня от стыда.

При свете дня кабинет выглядел иначе. Большие зеркала на стене создавали иллюзию огромных окон, через них в комнату лился солнечный свет из верхнего мира. На высоком холме над рекой я разглядела крепость, на башнях которой развевались яркие красно-белые флаги. Зальцбург. Снег по-прежнему валил крупными хлопьями, однако вдоль берегов реки Зальцах между деревьями виднелись бледные проблески зелени. Первые знаки весны. Я улыбнулась.

Я села за инструмент, занесла руки над клавиатурой и замешкалась. С моей души свалился тяжкий груз – разъедающий ее стыд исчез. Однако свобода пугала меня, и куда двигаться дальше, я не знала. Я взяла несколько аккордов – обращений до-мажорных трезвучий, – затем трансформировала их в арпеджио. Устойчивые, надежные.

От обращений и арпеджио я перешла к гаммам. Пальцы сами собой прокатывались по каждой клавише, словно я медитировала или была погружена в молитву. Мой рассудок взялся за наведение порядка: каждую мысль, каждое воспоминание он тщательно встряхивал, аккуратно складывал и убирал в соответствующий ящик или на предназначенную полку. Как следует размяв пальцы, я сняла свое свадебное платье с вешалки и разложила на крышке клавира. Я поняла, что наконец готова продолжать.

Больше никакого робкого бренчания, никаких небрежных каракулей. Я возьму свою грубую музыку со всеми ее шероховатостями и превращу в нечто достойное.

Я приступила к сочинительству. Взяла перо, обмакнула в чернила и со всей быстротой, на какую была способна, записала на чистый лист основную мелодию. Добавила ноты для будущего аккомпанемента, указала тактовый размер и прочее. Убедившись, что все идеи перенесены на бумагу, я позволила платью сползти на пол. Свое предназначение оно выполнило.

Не знаю, как это происходило у Гайдна, Моцарта, Глюка, Генделя или других известных композиторов, чьи произведения я играла в детстве, но у меня музыка не рождалась сразу в окончательном варианте, не являлась, что называется, с небес. Говорят, у Моцарта вообще не было черновиков, свои непревзойденные сочинения он переносил из головы на бумагу лишь раз, и правки они не требовали.

У Марии Элизабет Ингеборг Фоглер дело обстояло иначе. Каждая нота, каждый аккорд и фраза давались с невероятным трудом, переписывались снова и снова. Я всецело полагалась на клавир: он подсказывал, какая нота нужна, какое обращение должно прозвучать следующим. В отличие от Йозефа, я не имела в распоряжении прочного багажа знаний, поэтому мне приходилось с помощью звука проверять все, что я слышала в голове. И это мне нравилось. Это было моей работой, моей и только моей.

Чернила пачкали пальцы и клавиши инструмента, но я ничего не видела, не обращала внимания даже на скрип пера по бумаге и слышала только музыку, звучащую в моем сознании. Исчезли Йозеф и отец, исчез противный голос внутри – осуждение и страх, исчезло все, осталась только музыка и я, я, я.