Портрет Алтовити - Ирина Муравьева

– А вот и значит, – он опустился на стул и поднял к ней угольно-черные подглазья. – Мне снилось, что вы моя жена, но мы с вами много-много лет как не живем вместе и вообще потеряли друг друга.

– Жена? – спросила она и со стыдом, с отвращением вспомнила его жену, бегущую через двор с задранной кверху рукавицей.

– Поэтому я и сказал: самоуверенный сон. Так вот. Снилось мне, что я живу в каком-то маленьком европейском городке. Незнакомом. Зима. И я абсолютно нищий. Не такой, как сейчас. Сейчас у меня все-таки крыша есть над головой, заказы могу кое-как продавать, если пить не буду, а приснилось, что ничего, совсем ничего, голый, в одеяле. Одно одеяло, заношенное, короткое, все время сползает, и я все время жутко мерзну. Кроме того, мне жутко хочется есть. Но главное не это. Я все время чувствую, какой я грязный, как я д-д-давно не мылся, и это мучает меня больше всего, потому что я стесняюсь даже пройти близко от людей, мне стыдно, чтобы люди… Вот тут, Ева, тонкий момент: я, понимаете ли, не за себя переживал, я жалел людей, которые могут об меня запачкаться! Мне было стыдно, что я такой, потому что людям я должен быть гадок, и им должно быть со мной очень неловко. П-поэтому я старался к ним не приближаться и, если проходил мимо человека, то как-то весь сжимался, чтобы не подвергать его опасности, и проходил быстро, вроде бы, на п-п-первый взгляд, независимо, но на самом деле у меня внутри все пекло от стыда. И вдруг я вижу, что вы – моя бывшая, что ли, жена – стоите на самом верху улицы, которая такой, знаете, горкой поднимается, и машете мне рукой, зовете к себе. И тут выясняется, что мы давно потеряли друг друга, и вы живете на содержании у какого-то богатого, очень богатого и приличного человека. Который, узнав, что я тоже в этом городе, разрешил вам один раз – один! – меня позвать в дом и накормить. И вот я, дико стесняясь, натягивая на себя это самое дырявое одеяло, вхожу в этот дом – очень прекрасный дом, весь в каких-то лампах и роялях, вижу, как вдалеке – в самой дальней комнате – проходит этот человек, хозяин, у которого на содержании моя жена – вы, то есть, – и вижу, что он выглядит как очень приличный, респектабельный, воспитанный человек, который не хочет нам мешать, не хочет меня стеснять, а раз уж он разрешил, чтобы меня привели в этот дом и накормили, то он и не войдет в столовую до тех пор, пока я не уйду, чтобы мы с вами чувствовали себя спокойнее, чтобы я как следует поел. Но мне все время стыдно, что я такой грязный, такой немытый, я думаю, что от меня, должно быть, и п-п-пахнет ужасно, и все порываюсь спросить у вас, можно ли мне пойти в душ, но потом думаю, что это нехорошо, если я пойду в душ – как же потом, после меня, в него пойдут другие люди? Но с-сам-мое, – он опять начал сильно заикаться, – с-с-сам-м-мое грустное – это то, что я понимаю, как вам страшно, Ева, я вижу, как вы все время боитесь проштрафиться, чтобы и вас не погнали из этого красивого дома с лампами и роялями, как вы заискиваете и как ваше-то п-п-положение непрочно! От этого у меня начинается п-п-просто какое-то жжение вот здесь, – Арсений положил руку на сердце. – Мне так жаль вас, что я п-п-подумал, что уж лучше мне уйти. Но тут откуда-то из боковой двери появляется то ли брат хозяина, то ли какой-то еще его родственник, и вы начинаете с ним так заискивающе, так фальшиво разговаривать! Вы и смеетесь, и руками крутите, и б-б-бровями двигаете, и все время спрашиваете у него то ли про его ребенка, то ли п-про жену, короче, про кого-то, у кого домашняя кличка «Аpple»[59], и вы все время п-п-повторяете это слово, пытаясь подчеркнуть, что вы тоже свой человек, что и вы как бы часть этой семьи! И мне т-т-так дико жаль вас, так больно, что вы унижаетесь и вас в любой момент могут коленом, знаете, как у нас говорят… – Арсений замолчал и развел руками.

Ева, ошарашенная, тоже молчала.

– Так мне жаль было вас, дорогая, гораздо б-больше, чем себя самого, нищего и в одеяле… Вот такой сон.

– Нехороший, – пробормотала она. – Но, как бы то ни было, дайте мне то, что вы хотели передать сыну, потому что, надеюсь, я скоро уеду.

– А сон этот значил очень важную вещь, – не спуская с нее воспаленных глаз, сказал он, словно не расслышав. – Это значит, что есть какой-то другой мир, в котором вы – моя жена и мы с вами через все, что я увидел в этом сне, проходим. Одновременно с тем, что здесь и сейчас. Понимаете? Проигрываются другие варианты. Вас и меня. Один из них я с-случайно п-подсмотрел, грубо говоря…

– И все варианты такие безнадежные? – усмехнулась она.

– Этого я не знаю. М-м-может быть, есть и надежный.

– Вы что, действительно верите в это?

– О, да! В разные верю вещи! И в одновременность нескольких существований одного и того же «я» верю, и в неодновременность существований одного и того же «я», и в то, что во время сна душа отделяется от эт-т-того, – он с брезгливостью посмотрел на себя, – этого вот тела и уходит в другие пределы, тоже верю! А если бы я не верил, то как же я бы мог работать? Находясь в одной п-п-лоскости, разве можно что нибудь сделать настоящее? А я вам сейчас п-п-покажу, что я делаю!

Он встал и нарочито спокойным жестом снял белую тряпку с центральной скульптуры.

Гоголь, с головой накрывшийся пледом, босой, стоял на высоко поднятой волне невидимого моря. За спиной у него вздувшийся от сильного ветра плед образовывал что-то вроде небольших, неодинаковых по величине и форме крыльев, а на голове складки того же самого пледа легли так, что по обе стороны нахмуренного лба наметились крошечные, как у новорожденного козленка, рожки. Лицо, оставленное ветру, было хитрым и бесстрашным лицом сумасшедшего, которому внезапно открылось такое, от чего он через секунду спрячется под свой плед и заскулит от ужаса.

Но самая первая минута открытия вызвала восторженное содрогание. Ужас подступал медленно, его время еще не наступило, и пока что ангел с младенческими рожками козленка, босой, похожий на старуху, вышедшую на берег разыгравшегося моря встречать лодку с рыбаками, среди которых у нее муж и, по крайней мере, трое сыновей, – сейчас этот уродливый ангел был на вершине блаженства.

– Каков? – любовно и гордо спросил Арсений и погладил Гоголя по голове.

– Замечательный, – искренне сказала Ева. – Очень. Но разве такого поставят?

– Поставят такого, которого сделает Шемякин, – грубо ответил он, – или Церетели. Но мой лучше. А вот еще, посмотрите. Диночка.

И он начал быстро освобождать от тряпок и полотенец остальные скульптуры.

Все они изображали одну и ту же женщину. Она была очень мала ростом, очень тонка и изящна, как статуэтка. Лицо ее абсолютно ничего не выражало и было похоже на лица глиняных кошек, которых продают на рынках. Женщина эта была застигнута в самых разных позах и в разные моменты своей жизни: то она шла куда-то, запахнувшись в плащ с капюшоном, то в очень короткой юбке и лифчике стояла, широко расставив ноги и словно бы предлагая себя прохожим, то молилась, застыв в позе грешницы на коленях, и по щекам у нее из ничего не выражающих глаз ползли медленные, крупные слезы. Самым странным показалось Еве одно небольшое изображение: женщина, похожая на глиняную кошку, была изображена беременной. Она держала таз, над которым наклонилась так низко, что лицо ее почти полностью завесилось длинными кудрявыми волосами, но было понятно, что она испытывает мучительный позыв к рвоте, которая через секунду начнет выворачивать из нее все внутренности.