Украсть богача - Рахул Райна

бесполезные пистолеты болтались у них на ремне; видимо, полицейские рассчитывали, что от одного только вида их важных туш порядок восстановится сам собой. Они грубо расталкивали мужчин и женщин, покрикивая пронзительно: «Приятель!» «Эй!» «Руко!»[206] «Сэр!» «Мадам!»

За воротами, как сумасшедшие, носились журналисты, посыльные, политики, уличные зеваки, падкие на скандалы, те, кто прожить не может без лайков в Твиттере, и начинающие карманники.

Оберой огляделся и крикнул – просто так, наудачу, – что его похитили. «Помогите! Помогите! Вы что, не знаете, кто я такой? Да я знаменитость! Меня по телевизору показывают. У меня двести семьдесят четыре тысячи подписчиков в Инстаграме! Обо мне передавали в новостях, я вообще главная новость последних трех дней! Пристрелите кто-нибудь этого человека! Он удерживает меня силой! Эй, кто-нибудь!»

Но никто не откликнулся: каждый спасал собственную шкуру.

Жалкое зрелище. Разумеется, все на него плевать хотели. Их волновал лишь Руди и Пакистан, то, что их одурачили, выставили идиотами. А какой-то там тупой телепродюсер их совершенно не интересовал. И никогда не заинтересует. Он не знаменитость. Не важная персона. И он такой не один. Я вот тоже такой. Но я это хотя бы понимал. И не парился. А он нет.

И в этом заключалась настоящая трагедия Шашанка Обероя.

Ну, и еще в том, что он мудак.

Я толкал его перед собой. Мы шагали вперед, огибая уборщиков и служек, пока наконец не вышли на улицу.

Вокруг нас бурлила толпа, нас задевали, да так, что у меня перехватывало дыхание, давили мне на грудь, на анды, на все остальное. Одной рукой я крепко держал Обероя. Другая беспомощно висела вдоль тела. Я вспомнил метро Каркардума, пот и ощущение, что тебя сейчас раздавит собрат-человек, не эмоционально, как родители, а по-настоящему, насмерть, что тебя затопчет какой-нибудь жирный чиновник-чутия в потном костюме, с эректильной дисфункцией и запахом изо рта.

Наконец я заметил машину Бхатнагар и повел туда Обероя.

Бхатнагар посмотрела на меня с материнской нежностью – дескать, можешь, когда хочешь! – и помогла засунуть Обероя на заднее сиденье.

Я слышал, как с хрустом ломают ноги, как кричат дети, как рикши врезаются в кого-то, как бегущая толпа переворачивает уличные лотки, как ревет сирена, с помощью которой Бхатнагар отчаянно пыталась расчистить нам дорогу.

– Ты там в порядке? – крикнула она мне.

– Отлично, Анджу! Только давайте уже поедем!

Оберой пинался и орал. Я тоже несколько раз пнул его хорошенько, сунул ему в рот грязную тряпку, насилу его заткнув.

Мы летели к студии, включив сирену, и нас все пропускали. Бхатнагар гнала как сумасшедшая, пролетала перекрестки на красный, задевала рикш, но потом опомнилась и сбавила скорость. Она скрипела зубами от напряжения, не отрывала глаз от дороги, тяжело дышала, и большие пальцы ее отбивали на рулевом колесе бешеный ритм.

Я сидел, понурясь, и молился, чтобы Руди и Прии не угрожала опасность.

Пока что мне удавалось уцелеть. Бог знает, сколько еще я продержусь.

Двадцать

Не знаю, каким чудом, но до телестудии мы все-таки доехали.

На воротах стояли те же охранники, что и несколько дней назад, когда они с таким позором провалили порученное им дело – проглядели агента Пакистана, и на их лицах до сих пор лежала печать стыда. Охранники засыпали Бхатнагар вопросами.

– Давайте сразу к делу, – ответила она. – Я старший следователь Центрального бюро расследований.

– Мэм, мы обязаны обыскать машину, – оскорбленно сказал охранник в тюрбане. – Видите ли, мэм, у нас были неприятности…

– А мне какое дело? – как истая американка, отрезала Бхатнагар и замолчала. Она была в темных очках. Охранники тут же растеряли всю храбрость, запаниковали и пропустили нас.

Обрубок моего пальца нарывал от восторга.

– Чертовы охранники, – сказала Бхатнагар. – Суют свой нос в чужие дела, как и все в этой стране. Мои боссы. Мои родители. Все подряд.

– Как же вы правы, мэм, – согласился я.

Мы снова припарковались за студией, возле «Лексуса» Бхатнагар. Она пошла вперед, проверила, нет ли кого в коридоре. Пусто. Я вытолкнул Обероя из машины.

– Вот мы и дома, – сказал я.

Не повезло ли нам, что вокруг ни души?

В студии сидела за компьютером Прия – прикидывала, как нам провернуть план и остаться в живых.

Она всегда была самой умной из нас, всегда делала все необходимое.

Я вытащил кляп изо рта Обероя.

– Ну надо же, все предатели собрались в одном месте, – процедил он. – Я до каждого доберусь. А до тебя особенно, – крикнул он в спину Прии. – Я дал тебе шанс. Без меня ты так и осталась бы никем.

Я схватил его за рубашку.

– Ты ее трахал, да? – он улыбнулся, показав идеальные зубы. – Я трахнул ее в первую же неделю. Имей в виду, она такая липучка, потом не отвяжешься.

– Ах ты козел, – выдохнул я и, не раздумывая, врезал ему искалеченной рукой. Я ругался от боли. Но не сдавался. Никто меня не остановил, даже Прия. Может, раньше она и стала бы возражать против насилия, но это было до того, как она, на свою беду, познакомилась со мной.

Я разобрался с Обероем. Я был счастлив. Я гордился собой.

Когда я наконец его отпустил, он рыдал. Всхлипывая, уполз и спрятался под столом. Умолял не убивать его. Неужели он правда решил, что я его убью? Он что же, думает, я такой же, как он?

А какую историю он сочинил!

Старую индийскую сказку. Дескать, я сделал это все ради детей.

– В этой продажной стране у них нет будущего. Я должен заработать денег, чтобы увезти их отсюда. Мне платили гроши. Ты, Руди, получал сотни миллионов, а я ничего. – Он то и дело плевался кровью. Гримершам придется потрудиться, чтобы подготовить его к эфиру. – Все мои одноклассники уже крорпати, а я? У меня и двух пайс нет.

– Твой Инстаграм свидетельствует об обратном, – заметил Руди.

– Это все ложь, это все ложь! Чужие дома, чужие машины, все ложь! Наши спонсоры хотели меня уволить. Каждый день твердили: Шашанк, сокращай накладные расходы, Шашанк, сокращай призовой фонд. Как я сопротивлялся, как я сопротивлялся! Я отдавал деньги бедным, такая у меня работа. Да я не продюсер, а меценат! – он говорил что-то еще, но я уже не слушал.

С такими, как Оберой, чем дольше общаешься, тем больше замечаешь, какие они ничтожества. Вот вроде богатство, вкус, власть, волосы, зубы. Но постепенно понимаешь, что за этим фасадом – пустота, и в один прекрасный день удивляешься: как я вообще умудрился хоть что-то в нем разглядеть, не