Операция "Булгаков" - Михаил Ишков

– Я слыхал, их тоже черти унесли?

– Да. И это внушает необоримый страх. Казалось, это были самые заметные, самые самоуверенные черти. И вдруг!.. Прошел слушок, будто сам Демьян висит на волоске[73].

Афиногенова исключили из партии!

Исключили Безыменского, напечатавшего в газете поразительные стишки:

Говорят, предисловие к одной из его книжек стихов написал Троцкий, но ведь за это не сажают, не так ли?..

– Сажают, – отозвался Понырев.

– Тогда я ничего не понимаю! Ваня, что творится?! Ночами не сплю, прислушиваюсь к шагам на лестнице… Это непросто, не спать по ночам, а утром вставать и с больной головой дописывать роман.

– Согласен, это не просто, но не надо терять присутствие духа. Вы умели находить выход из самых безнадежных положений. И меня этому научили, а это не забывается.

На этом давайте прощаться. Поверьте, я упомянул о вас по глупости. Без всякой задней мысли… Я не хочу… я не могу жить с таким камнем на душе, поэтому нам лучше не встречаться. Я уже «замазанный» и, как говорят в камере, – если побывал ты на Лубянке, Воркуты тебе не миновать. Тем более, если упомянул Сталина. Вы не поверите, Михаил Афанасьевич, но я по глупости и о Сталине упомянул.

Следователь, услышав его имя, буквально застолбенел…

Напоследок и в отместку за мои блуждания со свечкой, я приведу цитату из нелюбимого вами Сергея Есенина – «увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым».

Я снял кепку, и Михаил Афанасьевич отшатнулся.

Моя голова была бела как снег весной – серый, ноздреватый, со следами выдранных волос…

Я отправился к Рылееву за разъяснениями.

Впрочем, я заранее знал, что он скажет – и у них тоже бывали накладки… левая рука не знала, что делает правая… дуроломов везде хватает, особенно в ежовские времена… ему, мол, тоже несладко приходилось.

Так оно и вышло.

Слово в слово.

Правда, завершил он этот пассаж странным и неуместным с моей точки зрения заявлением, будто Сталину в те непростые времена тоже хотелось выжить.

– Впрочем, без бутылки в этом не разберешься, – подбодрил меня Юрий Лукич. – Я на кухню, а ты пока ознакомься с письмецом, которое завалялось у меня и которое я подзабыл сунуть в папки.

Он достал из нижнего ящика книжного шкафа большой голубой конверт, выудил оттуда машинописный лист, отдал мне его, а сам вышел из комнаты.

Письмо было датировано 31 марта 1936 года и адресовано секретарю Сталина А. Н. Поскребышеву. В подколотой сопроводиловке указывалось, что автором являлся недавно назначенный директор МХАТа, «опытный, культурный коммунист» Михаил Павлович Аркадьев.

В письме Аркадьев сообщал:

«Драматург Булгаков обратился в Художественный театр с предложением написать пьесу о подполье, о роли Партии и ее руководства в борьбе за торжество коммунизма. Подход к этим темам, учитывая его прежние работы, является неожиданным. Вместе с тем Театр не может не поддержать его на этих путях.

Независимо от того, удастся или не удастся справиться автору с задачей, самый факт этой попытки заслуживает пристального внимания и четкого контроля, при наличии которого только и возможны эти работы.

Драматург заявляет, что в течение последних семи лет у него зреет идея пьесы о величии людей большевистской эпохи, о тех, кто усвоил стиль руководства вождя народов тов. Сталина… Драматург хочет в своем творчестве, через показ эпохи, героев и событий передать ощущение гениальной личности тов. Сталина…

Тов. Сталину известно творчество драматурга Булгакова, его слабые и сильные стороны. Огромное значение задуманной темы и ее особенности заставляют обратиться к Вам с просьбой дать указания о возможности подобной работы, осуществление которой в Театре будет обеспечено политическим руководством.

Понятно, что положительное разрешение Театром и драматургом такой ответственной задачи имело бы громадное значение для всего советского театра»[74].

Это письмо было не в бровь, а в глаз…

В этот момент вернулся Лукич с початой бутылкой армянского коньяка, двумя миниатюрными рюмками, вазочкой с конфетами, нарезкой сыра и заварочным чайником – все на подносе. Чайник был накрыт мордастой, на вате куклой, изображавшей дородную купчиху.

Я удивленно глянул на него.

– Лимонов не будет! – отрезал он. – Коньяк следует закусывать домашним сыром, чуть-чуть… Или сулугуни. За неимением того и другого закусим «маасдамом», тоже не худо. Обычай закусывать лимоном ввел Николай Второй. Тот еще был пьянчужка. Часами разгуливал по Зимнему со стаканом «чая» в руке, а чтоб никто не догадался, клал в «чай» кружок лимона.

Мы чокнулись «за встречу», потом «за здоровье». На этом хозяин решительно, как на знаменитом плакате, ладонью отодвинул от себя предательскую рюмку и заявил:

– Мне достаточно, – и закурил.

Насладившись дымком, продолжил:

– Если полагаешь, что мы были ограждены от всякого свинства и надругательства, ошибаешься. Каждый из нас в те годы – особенно в тридцать восьмом – висел на волоске. Последующая чистка в органах убедительно подтвердила это. Вопрос – как выжить? – лично мне мерещился каждую ночь. Другое дело, что мы были так воспитаны – умри, но задание выполни.

«…Когда новый зам одного из отделов, выдвиженец Ежова, горластый такой враг народа, потребовал передать ему дело Булгакова, у меня душа ушла в пятки. Я попытался объяснить, что не имею прямого доступа, только по распоряжению начальника отдела.

Он уставился на меня и громко, в присутствии всех, кто находился в рабочей комнате, спросил:

– Саботируешь, товарищ?

– Нет, исполняю требование инструкции.

– Интересные инструкции у вас тут сочиняют, – с намеком пропел выдвиженец. – С душком!

Все уткнулись в документы – кто в Шолохова, кто в Пастернака, кто в Клычкова, кто в Николая Клюева. Кто в Пришвина Михаила Михайловича, а кто в Ивана Катаева. У нас кого только не было. И правоверные коммунисты, и эсеровские подпевалы, и попутчики, и проводники буржуазных идей…

И поэты, и прозаики…

На любой вкус и цвет. От худших до самых лучших…[75]