Шел старый еврей по Новому Арбату - Феликс Кандель

– Адресок не дашь?..

– Испаряемся! – приказал петух. – Самое время.

4

Забежали за угол.

Затем за другой.

Стояли. Взглядывали друг на друга. Ежились от шаловливого ветерка после банного пекла.

Было тихо.

Покойно.

Хотелось улыбнуться кому-то, улыбку получить взамен.

Кавалер ордена признался, стыдливо посмеиваясь:

– Всю жизнь мечтал… Чтобы у петухов были карманы. Как у тебя.

– Это еще зачем?

– Пройтись беззаботно по улице. Посвистывая. Высматривая несушек. И руки в карманах.

– Беззаботно, – повторил Штрудель. – Не доводилось…

Шел мимо городской юродивый, опрашивал прохожих:

– Я вам не снился?

– Нет, – отвечали.

– И вам не снился?

– Нет.

– А вам?.. А вам?..

Ему разъясняли, непонятливому:

– Как ты можешь присниться, ежели уловитель на тебя поставлен?..

– С мелкой ячейкой. Будто на ерша, на тюльку…

Пришел домой и сочинил подметный лист – к высвобождению горожан от умственной дремы.

"В клетке жили два хомячка…

...Вяча и Печа.

Бережливые. Егозливые. Запасливые.

Которые не надеялись на хозяев, жизнь проводя в заботах о пропитании.

Лишь только в кормушке появлялась еда, как они начинали трудиться: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…

Закладывали и уплотняли, уплотняли и закладывали.

В промежутках между кормлениями Вяча и Печа забивались в угол клетки, переговаривались в волнении, лапки прижимая к груди, жалели себя всласть:

– А вдруг они исчезнут, наши кормильцы…

– Вдруг позабудут…

– Случится такое-эдакое…

Глядели друг на друга расширенными глазами, произносили хором:

– …ката-стро-фи…

Они знали, хорошо знали: могут исчезнуть продукты – на складах, в магазинах и холодильниках, еще как могут! – и тогда, что тогда, что?..

Леденели от страшных предчувствий, скучнели от обилия забот, пропитание накапливая про запас, – лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…

Впихивали и уплотняли, уплотняли и впихивали, что не избавляло от беспокойств.

– Бедняжки…

– Какие же мы бедняжки...

Щеки у хомячков раздуло, будто флюс с обеих сторон.

Губы вывернуло.

Глаза выпучило.

Говорить они уже не могли, только переглядывались горестно:

– Бедняжки… Что за бедняжки…

Лапками к себе, к себе – и за щеку, за щеку…

Дверь клетки уже не закрывали, но Вяча и Печа наружу не выходили.

Выйдешь, отвлечешься, пропустишь прием пищи – нет, нет и нет!

Жизнь у бедняжек была трудной, хлопотливой, в вечных потугах выживания.

Они даже любовью не занимались, бесполые от беспокойств, чтобы не выронить запасы изо рта. Есть перестали, желая накопить побольше, и умерли от изнурения плоти, в один день – Вяча и Печа.

Могли бы еще пожить.

Вывести на свет хомячков, которых бы тоже обучили: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…".

5

А правитель города покончил к тому часу с неотложными заботами и встал у окна, высматривая свой народ.

– Несчастные люди, – вздыхал. – Даже не знают, как они счастливы...

Из песочницы, под окном, подмигивали голоногие травести молочно-восковой спелости, завлекая развратными глазками под одеяльце счастливого детства, поглаживали ладошками песочные куличики сомнительной формы и назначения.

– К вашему бы пригожеству, – заманивали, – да нашу уступчивость!

Выпевали сладостно из опереточного репертуара:

– Ох, Олеся, Олеся! Ох, Микола, Микола!..

– Уж больно они грудастые, – усомнился первый референт, разбойная рожа. – Не посадить ли их на диету? Мы это умеем.

– Это мы зараз, – хрюкнули, примериваясь, вторые референты. – Ускоренный курс усиленного голодания. Только мигните!

– Нет! – возмутился правитель, движимый сердечным влечением. – Не больно они грудастые. В самый раз.

И референты подскочили к песочнице, записали имена на всякий случай.

"Дна нет. Просто глубже не пускают".

Ежи Лец, польский острослов

1

Женщина сидела на скамейке возле раскидистых кустов.

Младенец задремывал в коляске.

Выпрашивала безуспешно, раз за разом:

– Скажи: мама…

– Скажи: мама…

– Скажи: мама…

Молчал.

Пучил бессмысленный глаз.

Слюнкой истекал по подбородку.

– Скажи: мама…

Снова:

– Скажи: мама…

Младенец упорствовал. Не поддавался на уговоры. Женщина не унималась:

– Скажи: мама…

– Мама, скажи, мама…

Жарко. Душно и хмарно. Гроза на подходе.

– Скажи: мама. Ну, скажи…

Голос из кустов. Разъяренный донельзя. Ревом медведя-шатуна от зимнего пробуждения:

– Скажи: мама! Или я выкину тебя из коляски!..

– Мама!.. – в ужасе завопил младенец. – Ма-ама!..

Женщина ускакала без оглядки.

Укатила коляску, взбрыкивая ногами.

Бурчание из зарослей. Потревоженным зверем:

– Скажи: мама… Скажи: мама… Нет, чтобы: скажи, что захочется.

2

Было тихо недолгое время.

Затем – топот ног.

Запаленное дыхание.

– Эй, – позвали из кустов. – Которые из-за угла. Желаете отсидеться?

– Желаем, – сказал петух.

– Ой, желаем… – сказал Штрудель.

– Дуйте сюда.

В лежбище было волгло, пасмурно, в меру тесно и смрадно.

Ветви нависали донизу, образуя берлогу, на траве лежал истертый половик, на пне стояла бутылка со спиртным, наполовину опорожненная. Ворочался на половике чащобный винопивец, косматая страхолюдина в обносках: кожей зазеленевший, мохом обросший, плесенью подернутый.