Девять девяностых - Анна Матвеева

«И никого», — под нос себе шепчет Олень.

Города как люди — с кем-то просто не складывается. Никто не виноват, ни ты, ни город. Ада много раз бывала в Нью-Йорке, ездила с Татианой и Шарлотт на распродажи в Лондон и в гости к Паскалю — в Берлин. Паскаль вырос в красивого блондина, чуточку более полного и кудрявого, чем хотелось бы. Мадам Наташа еще целый год после свадьбы Ады с Аделем норовила пристроить ей свои старые наряды — но потом открыла для себя Красный Крест. Дельфин живет в Канкале, работает в малюсенькой гостинице — она растолстела и обабилась, но совершенно точно не употребляет. Надя умерла от рака, Марк так больше и не женился.

Кажется, ничего не меняется — но при этом меняется всё.

На улице Ришелье была замечательная булочная — держал ее суровый бретонский мужчина, седой и косматый, как Зевс. Насколько он был суровым, настолько же нежными были его багеты и сладкими — марципановые свинки с начинкой из шоколадного теста.

Ада ходила к бретонцу многие годы, и всякий раз он встречал ее в одной и той же синей майке, выпачканной мукой.

А потом она почему-то перестала приходить сюда за хлебом, вспомнила про бретонца только через год. И как в стену уткнулась. Нет больше булочной, марципановые свинки живут только в мыслях.

В Екатеринбурге, если верить новостям из интернет-программы Олень, всё меняется еще быстрее. Открываются и закрываются рестораны, расцветают и догорают бизнесы, иногда — как в девяностых — бесследно исчезают люди.

Ада смотрит программу Олени, не отрываясь, каждый день.

Пытается собрать из нее Екатеринбург — по секундам.

Это — город-герой, о котором читаешь, но при встрече не можешь узнать.

У Ады мечта — вернуться, и когда-нибудь она обязательно это сделает. Вот увидите.

Адель миллион раз просил: давай поедем в город твоего детства!

С трудом согласился на подмену — Москва, Санкт-Петербург и Золотое кольцо в придачу.

Вытерпела и Питер, и Москву с кольцом на пальце.

— А у нас смотреть нечего.

Того Екатеринбурга по имени Свердловск всё равно больше не существует.

Но, пока Ада не увидела этого собственными глазами, имеет право сомневаться.

Точно так же она не поехала после смерти бабушки в город Орск (Оренбургской обл. — так нужно было писать на конвертах). Она не видела проданный чужим людям дом, где всё еще витают тени детских игр маленькой Ады, такие вот «лезомбр». Не слышала, как рубят старую яблоню, на ветках которой она сидела с книгой «Три мушкетера» издательства «Жазушы». Не знала, что отдали соседям — той самой тете Лене, что протягивала поверх забора плитку гематогена, — письменный стол. За этим столом Ада обводила через папину копирку мушкетерский плащ с книжной иллюстрации. Прятала монеты под бумагу — и штриховала их карандашом. А гематоген бабушка есть не разрешала — она была верующая. И Ада со слезами сдавала ей кровавый батончик.

Она не видела, не слышала, не знала того, как исчезают — одно за другим — вещественные свидетельства ее детства. А значит, они могут всё еще существовать.

Может, бабушка всё еще живет в том доме на улице Электриков — просто Ада никак не может выкроить время и написать письмо старушке. В детстве мама заставляла ее писать бабушке каждый месяц — и она гнала строчки, как рифмоплет, переписывая оценки из табеля.

Вот так и с Екатеринбургом.

Ада не едет — и всё в нем остается таким, каким было в девяностых.

А в новостях — мало ли что там показывают.

Если подумать хорошо, то Париж из юной мечты в точности похож на потерянный Екатеринбург из прошлого. В реальности не существует ни того, ни другого.

Ада идет по мосту, думает — остров Сите́, сайт, место. Два дома в конце площади Дофина, которые писал Моруа: «Они из розового кирпича и тесаных белых камней, очень простые, но такие французские, что во время войны, вдали от моей страны, я мечтал о них каждую ночь как о символе всего того, что потерял».

Два дома у екатерининских «столбов», на улице Декабристов ничем не похожи на розовых близнецов Сите́.

Да и вообще у Парижа и Екатеринбурга крайне мало общего. Разве что любовь к металлу. Все эти оградки, балконы. Башня и Каслинский павильон.

В ресторане на левом берегу японские девочки щебечут, как птички, а едят — бесшумно. Крабы на дне аквариума, словно тощие руки, бессильно скребут песок. И голые ветви каштанов — как объеденные кисти винограда. Русская официантка за тысячи километров отсюда перечисляет ассортимент блюд с таким убитым видом, как будто это не блюда, а ее личные претензии к мирозданию.

Женечка сидит за столом с новой женой, она похожа на генетически улучшенную версию старой. Прежняя жена — та, что носила пушистые штаны, — теперь возглавляет бутик дамской одежды. У нее квартира в жилом комплексе «Париж» на Белореченской, а Женечку она бросила сама — кто бы мог представить? Старая хрущевская пятиэтажка прицепилась к «Парижу» сбоку, точно репей к штанам.

Эль-Маша вышла замуж за недопитого художника, с лицом как подмышка. У них живет собака-смесь: морда породистой овчарки, а хвост — простонародный, как у самого распоследнего Шарика.

Другой художник — Сережа — так много времени проводит в интервью и встречах с поклонниками, что ему некогда рисовать.

Ада вспоминает свое детство — по стежку, по шагу, по слову.

Давным-давно в Екатеринбурге жила девочка, которые слушала музыку, сделанную человеческими руками, и верила в силы нового платья.

Вот художественная гимнастика во Дворце спорта. Маму спрашивают, какой у Ады аппетит:

— Ужасный! — признается мама.

— Отлично, — радуются тренерши, сестры-чемпионки.

Гимнастическую ленту для Ады папа делает сам — ручка из бамбуковой удочки.

Когда ведут домой после тренировки, голодную и злую, Ада ощупывает камею на мамином пальце — и потом давит на нее со всей силы, чтобы остался след на руке.

С соседом Вовой, который не так давно потерял три пальца — взрывал бомбочки, — они играют пробками от духов и собирают спичечные этикетки. У Ады есть еще и собственная коллекция — мыло. Упаковка открыта с одной стороны, чтобы можно было понюхать — или аккуратно вынуть, подержать в руках гладкий брусок с вырезанными буквами LUX, а потом вернуть на место. Родители замылили эту коллекцию только в девяностых.

Кинотеатр «Октябрь» стал вдруг стереоскопическим — в нем целый год показывали фильм «Ученик лекаря». Повернешься к залу — а там особое зрелище, все в очках. На фасаде «Октября» — капители колонн, как совиные морды.

Воспоминания падают как дождь: не скроешься.

Похороны аквариумных рыбок в унитазе.

В восьмом классе пришла мода носить белые колготки — как у королей на портретах.