Олигархи. Богатство и власть в новой России - Дэвид Хоффман

“Чубайс выслушал меня, — вспоминал Боград, — и сказал: “Беру ответственность на себя. Получится или не получится, все равно кто-то должен отвечать”{179}.

В день съемок Боград пришел в ужас: Чубайс сидел за столом на фоне флага и был похож на замшелого советского аппаратчика. “Я сказал: попробуйте сделать по-другому. Может быть, без пиджака? Пли, может быть, стоя, опершись на стол? — вспоминал Боград, старавшийся придать облику Чубайса немного индивидуальности. — Люди годами смотрели на советских чиновников, сидевших за своими столами в пиджаках, с флагом на заднем плане! Они полностью дискредитировали себя”.

“Хорошо, — сказал Чубайс, — я встану”. Он встал. “Но пиджак снимать не буду!” Чубайс считал, что должен говорить с народом на понятном ему языке, говорить с миллионами людей, сформировавшихся в советские времена{180}. Он не хотел показаться слишком прозападным. Он был готов начать свое выступление. Потом посмотрел на Боград а, улыбнулся и расстегнул пиджак.

Политическое значение ваучеров заключалось в том, что они всколыхнули население и стали важнейшим символом периода реформ. Хотя эксперты предлагали установить номинальную цену ваучера в каких-нибудь абстрактных единицах, а не в деньгах, Чубайс настоял на том, что у него должна быть номинальной цена в денежном выражении, потому что весь смысл заключался в том, чтобы сделать ваучеры своего рода подарком населению{181}. “Они произвели на людей сильное впечатление, — вспоминал Леонид Рожецкин, юрист с Уолл-стрит и русский эмигрант, приехавший в Москву в 1992 году, чтобы работать с Чубайсом и Васильевым. — В то время велась колоссальная пиаровская кампания в поддержку реформ. На каждом телевизионном канале по пять-шесть раз в день показывали репортеров, спрашивавших людей на улице: “Что вы собираетесь делать со своим ваучером?” В течение какого-то времени ваучер, возможно, был самой ликвидной ценной бумагой в мире. Его можно было купить и продать в любом уличном киоске или на станции метро от Владивостока до Санкт-Петербурга”{182}.

Ваучеры продавали мешками на зарождавшихся московских товарных биржах. На самой большой Российской товарно-сырьевой бирже, расположенной в центре Москвы, в грязном, похожем на автовокзал зале, где утром торговали товарами, а во второй половине дня ваучерами, объем продаж достигал 60 — 100 тысяч ваучеров в день на сумму около миллиона долларов. В конце объем достиг го миллионов долларов. В зале часто можно было увидеть спекулянтов с сумками и чемоданами, набитыми ваучерами.

В течение двадцати месяцев ваучерной приватизации цена на эту бумагу резко колебалась, повышаясь до двадцати долларов и снижаясь до четырех, главным образом из-за непредсказуемых изменений в российской политике. На станциях метро люди выстраивались вдоль стен с приколотыми к пальто табличками: “Куплю ваучеры” или “Продам ваучеры”. Ваучеры свободно обменивались, и многие миллионы были тут же обменены на бутылку водки или проданы за бесценок. По стране стали ездить маклеры, скупавшие ваучеры и чемоданами привозившие их в Москву для продажи. Реакция населения на ваучеры подтверждала основное предположение реформаторов: россияне будут реагировать на стимулы рынка и воспримут новые идеи об акциях и частной собственности. Позже Чубайс хвалился: “Можете спросить бабушку в Смоленской области, что такое дивиденды, и, думаю, она здраво объяснит, что это такое. А между тем год или полтора назад она послала бы вас с этим вопросом куда подальше”{183}.

Некоторые предприимчивые бизнесмены вскоре начали создавать ваучерные инвестиционные фонды. Чубайс и Васильев были в восторге. “Было чувство, что мы одержали победу”, — вспоминал Чубайс. Они надеялись, что инвестиционные фонды соберут ваучеры у населения, вложат их в компании, добьются хорошего управления и доходов и будут выплачивать дивиденды инвесторам. Чубайс предсказывал, что инвестиционные фонды станут идеальным вариантом для “людей, которые хотят надежно вложить деньги и получить доход”. Чубайс вспоминал, каким странным и неожиданным все это казалось. Даже в холодной Якутии, в отдаленной северо-восточной части Сибири за тысячи километров от Москвы, был создан инвестиционный фонд! Впервые услышав об инвестиционных фондах, местный чиновник был озадачен. “Я полгода ездил по тундре и раздавал ваучеры. Что же мне теперь — снова их собирать?” — спросил он у Чубайса{184}.

Первые восторги поутихли, когда Чубайс понял, что выпустил на волю непредсказуемого и ненасытного монстра. В последовавшие за этим месяцы возникли десятки, а потом и сотни ваучерных фондов, настойчиво предлагавших свои услуги. Многие ваучерные фонды создавались компаниями, пытавшимися, не привлекая внимания, скупить собственные акции. Но были и другие, независимые и активные; крупнейший московский фонд, Первый ваучерный, собрал четыре миллиона ваучеров{185}. Вскоре фонды вышли из-под контроля. Чубайс не предполагал, что их количество будет расти так быстро. В конечном итоге около шестисот ваучерных фондов собрали 45 миллионов ваучеров. Рынок, возникший без необходимых институтов, превратился в джунгли. Недобросовестные фонды обещали фантастические дивиденды, забирали ваучеры, инвесторы же не получали ничего. Их ваучеры продавали, а вырученные деньги похищали. Управляющие одного из фондов, “Нефтьалмазинвесг”, обещавшие вложить ваучеры в добычу нефти и алмазов, скрылись, похитив около 900 тысяч ваучеров. В итоге девяносто девять ваучерных фондов исчезли без следа{186}. Люди чувствовали себя обманутыми, и их действительно обманули[22]. И это было только начало.

Ваучерная программа была начата в октябре 1992 года, несмотря на огромное давление. Съезд народных депутатов, законодательный орган, собиравшийся два раза в год, должен был возобновить свою работу 1 декабря 1992 года. Новый поток критики был неизбежен, а Чубайс до сих пор не мог привести ни одного примера продажи завода. К началу съезда ему было просто необходимо иметь хотя бы один такой пример, и он обратился за помощью к западным инвестиционным банкирам.

Одним из них был президент “Креди Суисс Ферст Бостон” Ханс Йорг Радлофф, финансист, обладавший ярким даром предвидения. После краха социалистической системы Радлофф шел на большой риск, заключая сделки с боровшимися за выживание новыми государствами Восточной Европы. Он привык к уговорам со стороны премьер-министров и к принятию судьбоносных решений относительно их способности получать кредиты на мировых рынках. Радлофф, сын владельца кожевенного завода в Германии, помнивший о том, как восстанавливался их завод после Второй мировой войны, испытывал противоречивые чувства в отношении хаоса, который он видел в постсоветской России. Радлофф ясно осознавал, какое наследие оставил советский социализм. Он знал, какой абсолютной властью пользовалась в стране коммунистическая партия, какой страх она временами внушала и какой вакуум образовался с ее исчезновением. Кому достанется огромное количество заводов, шахт, магазинов, складов, оставшихся без хозяина? Радлофф сильно сомневался, что этот вопрос может быть решен рационально, но его привлекала возможность разбогатеть{187}. Первая встреча с молодыми российскими реформаторами, состоявшаяся в начале 1992 года, прошла неудачно: они отказались от предложенной помощи. Он уехал с мыслью о том, что они безнадежно наивны, и поклялся не возвращаться. Но он вернулся, потому что считал, что “нельзя упустить самый большой развивающийся рынок в истории”.