Оцепенение - Камилла Гребе

– Вот-вот, – кивает Мартин, – тот же механизм. Гораздо важнее показать снимки, чем пережить настоящую свадьбу с друзьями, родственниками и шампанским. Этот феномен меня и интересует. Только в моем случае люди не собирают снимки в альбом, а выкладывают в социальные сети. А там возможности для социального признания безграничны. Зимой я посетил Освенцим. Знаете, сколько людей делали там селфи? Словно важнее показать друзьям, что ты был здесь, чем попытаться осознать, что на самом деле там произошло.

Афсанех морщится.

– Ты серьезно? Меня бы стошнило при виде того, кто фоткает себя на фоне газовой камеры.

– Но именно этим они и занимались.

Мартин откидывается на спинку стула и продолжает:

– И это только начало. Интернет внес в общественный договор существенные изменения. Тот договор, в котором было прописано, сколько раз можно сказать «посмотри на меня!». Реальная жизнь не представляет столько возможностей для получения позитивной обратной связи, как Интернет. Тогда зачем тратить время на реальную жизнь?

– Так «Фейсбук» победил? – в шутку спрашиваю я.

Но Мартин серьезен.

– Ты в курсе, что «Фейсбук» стал так популярен после изобретения «лайка»? Женщина по имени Леа Перлман его придумала, если я правильно помню. Это было почти десять лет назад. И иконка с большим пальцем, смотрящим вверх, перевернула Интернет. Изменила поведение людей, принесла компаниям денег или сделала их банкротами, выбрала и свергла президентов.

– Ты не преувеличиваешь?

Мартин трясет головой.

– Социальные сети навсегда изменят наше общество. Навсегда изменят нас. И необязательно к лучшему. Есть риск, что общество станет пассивным. И что будет с нашим восприятием мира, когда мы будем смотреть на него глазами других людей, вместо того, чтобы идти самим и исследовать? Это все равно что читать о синем цвете, никогда его не видя. Интернет отгораживает нас от реальной жизни. Мы смотрим на все через объектив фотокамеры, и между нами и реальностью всегда будет эта тонкая оболочка. Я думаю, новая реальность сделает нас глупее. Или во всяком случае промоет нам мозги и погрузит в своего рода…

– Оцепенение? – подсказываю я.

Мартин с энтузиазмом кивает.

– Ох, – вздыхает Афсанех. – Не думаю, что опасность так велика. По крайней мере, пока что переживать рано. В краткосрочной перспективе люди продолжат общаться в реальности. Общение в Интернете не обусловлено биологическими предпосылками, поскольку не дает людям размножаться.

– Ты говоришь как биолог, – возражает Мартин.

В его устах «биолог» звучит как оскорбление.

– К тому же надо учитывать другие проблемы. Например, в Интернете невозможно знать, что правда, а что ложь.

– Людям больше не важно знать, что правда, а что нет? – интересуюсь я.

– Хороший вопрос! – восклицает Мартин.

Я уже жалею, что задал этот вопрос, поскольку чувствую, как меня клонит ко сну.

– Я думаю, мы движемся в сторону общества, в котором первостепенной моделью будет феноменология.

– Фено… что?

– Прости за сложную терминологию, – извиняется Мартин, проводя рукой по волосам. – Я имею в виду способ описания реальности. Например, существуют религиозные модели. Представь, что ты плохо себя чувствуешь и ищешь причину. Согласно религиозной модели, причина будет в том, что ты удалился от Бога. А решением будет, например, молитва. Существуют также научные модели. Например, ты можешь решить, что твое плохое самочувствие вызвано недостатком железа. Решением в таком случае будут таблетки. Феноменологическая модель исходит из личного опыта индивида. Например: мне плохо, потому что я пережил эту травму или потому что я – это я. У меня есть право на мой опыт, на мою травму. То, что я испытываю, безусловная правда, она неоспорима. Сегодня эта модель главенствует в Интернете. К тому же в Интернете так много информации, что в этом информационном шуме человек воспринимает лишь вирусную, которая поддерживает его собственную точку зрения.

Я встаю и начинаю убирать со стола в надежде, что Мартин поймет намек.

– А что делает информацию вирусной? – спрашивает Афсанех.

– Ее экстремальность, – шепчет Мартин с таким видом, словно раскрывает страшную тайну. – The quotidian lifestyle is dead![4] В Интернете приходится быть Достоевским, а не Толстым, если ты понимаешь, о чем я.

Возникает пауза. Я встречаюсь взглядом с Афсанех.

– Ээээ… – мямлю я.

– Толстой писал о повседневности, – продолжает Мартин. – В Интернете людям плевать на повседневную жизнь, за исключением жизни знаменитостей. Им плевать на твои пеларгонии, на твоих щенков, на твой салат. Плевать на твой новый диван и на то, сколько километров ты пробежал в выходные. Чтобы привлечь внимание, нужно идти на крайности. Достоевский писал о безумцах. В Интернете это работает на ура. Можете меня цитировать.

Мартин театрально кланяется, как актер перед публикой.

Звонит мобильный. Афсанех встает, подходит к стойке, берет телефон и смотрит на дисплей. Потом протягивает мне:

– Это тебя.

Я неохотно беру телефон.

Это Дайте.

– Мы нашли его, – сообщает он. – Нашли Улле Берга. Ты нам нужен.

Тут в темноте прохладно и спокойно.

Я хожу по полу и ищу съестное. Не потому, что голоден, а потому что так делают голуби. Летают, ищут еду, чистят перышки, воркуют и все такое.

Откуда-то издалека до меня доносятся людские голоса, слов которых не разобрать.

Потом что-то происходит.

Ощущение такое, как когда Свет притягивает меня к себе, но здесь нет света, только темнота.

И снова я приземляюсь обратно в Тело.

Все вокруг ноет и болит, и я постепенно начинаю чувствовать руки и ноги. Мои руки лежат поверх покрывала. Во рту горечь, в голове шумит, нос горит так, словно я несколько дней подряд нюхал кокс.

Я пытаюсь закричать, но язык меня не слушается. Вместо крика из легких вырывается только слабый всхлип.

Я неподвижно лежу в кровати и чувствую, как паника в груди нарастает.

Проходят минуты, может быть, часы, сложно сказать. Я утратил ощущение времени. Но здесь по-прежнему темно, только тонкая полоска лунного света проникла через окно и улеглась на пол как сонный домашний питомец.

Что, если вот так все и закончится? Что, если это смерть?

Слезы жгут глаза, во рту стоит ком.

Что я сделал со своей жизнью? Во что превратился Самуэль Стенберг?

Ничего хорошего. Но это я тебе давно пытался сказать, просто ты не слушал.