Леди и война. Пепел моего сердца - Карина Демина

…в одном из тех прежних снов Малкольм умер.

— Вроде того.

О чем с ним разговаривать? О светлом будущем? Или переменах в мире? Всеобщем счастье, которое непременно наступит, если убить всех, кто этому счастью мешает. Тетя никому не мешала…

Тогда за что ее?

— Слушай, ты всегда такой неразговорчивый? — Терлак не собирался отставать. — Вроде нормальный парень. Неглупый…

…спасибо на добром слове. В последние годы так вовсе поумнел.

— …а ведешь себя как…

— Как кто?

— Как один из этих, зашоренных, которым ничего не надо! Это им наплевать, что происходит вокруг! Мир меняется! Народ поднимает головы против угнетателей! И скоро вспыхнет пламя революции.

— Прольются реки крови, — вино было кислым и явно перебродило. Будет забавно, если завтра Меррон придется саму себя лечить. День на нужнике избавит от тоски и лишних мыслей, глядишь, истерия тоже прекратится. Чем не новое слово в медицине?

— Конечно. Нельзя построить новое, не разрушив старое! До основания! Чтобы избавиться от болезней нынешнего мира. Но ты не согласен?

— Нет.

— Хорошо, — Терлак допил вино и налил себе еще. — Замечательно. Знаешь почему? Потому что в мире, который мы построим, любой будет иметь право высказать свое мнение, каким бы оно ни было. Наша газета «Голос свободы» выходит раз в две недели. Напиши статью. Обратись ко всем и будешь услышан.

Терлак оставил первый номер «Голоса», напечатанный на сероватой рыхлой бумаге.

Воззвания.

Размышления.

Новости из столицы. Постановления Народного Собрания.

…об ограничении торговли.

…об изъятии излишков зерна, молока и мяса с целью перераспределения.

…о нормировании потребления отдельных групп товаров и карточной системе учета.

…обязательной регистрации…

…о мерах борьбы с расхитителями народной собственности и личностями, чья деятельность подрывает устои общества.

…о повышении налогов…

Отложив газету, Меррон поднялась в свою комнату. Писать? О чем? Она ничего не понимает в торговле, общественных устоях и налогах. В политике тоже.

Да и… неужели в их новом мире не будет больных?

Вспомнилась вдруг та девочка с тающим взглядом. И Меррон все-таки взялась за перо. Она не знала, выйдет ли у нее связно изложить собственные путанные мысли, да и сомневалась, покажет ли результат экзерсисов Терлаку, но молчание было невыносимо.

Легла она под утро.

А проснувшись, села переписывать и править. Сокращать. Изменять.

Спустя неделю Меррон все же решилась отдать статью Терлаку, который взял за обыкновение навещать «друга Марти» раз в несколько дней. И затаив дыхание, она ждала вердикта. А Терлак читал, медленно, точно мстил за собственное ожидание.

— Хорошо пишешь. Эмоционально, — сказал он, возвращая листы на стол. — Только… не обижайся, Марти, но кому это интересно? Повитухи, роженицы… ну да, проблема. Только мелкая. Обывательская.

Он ничего не понял. И значит, у Меррон плохо получилось объяснить.

— Писать надо о том, что интересно людям! О революции!

— Извини, — Меррон испытывала огромное желание швырнуть листы в камин. Неужели она и вправду надеялась издать это? Или что люди прочтут ее статью? Задумаются? Хоть кто-нибудь. И глядишь, в следующий раз доктора позовут тогда, когда женщину еще можно спасти. — О революции у меня вряд ли выйдет.

Пусть пишут другие.

— Послушай, Марти. Ты мне действительно нравишься. Такие нам нужны! Миру нужны! Очнись, наконец! Скоро так полыхнет, что… рано или поздно тебе придется выбрать, на чьей ты стороне.

— На стороне тех, кому будет нужна моя помощь.

Терлак ушел, хлопнув дверью.

Но «Голос свободы» доставляли регулярно, не то знаком особого внимания, не то в числе прочих жителей. Меррон не выбрасывала. Читала. Всё новости.

В последний день осени в Краухольде создали Малое народной собрание, признавать полномочия которого градоправитель отказался, однако как-то стеснительно, словно сомневаясь, что имеет на это право.

Ввели комендантский час.

И всем жителям мужского пола велено было пройти перерегистрацию в Ратуше. Новые бумаги выдавал Терлак, который не преминул сказать:

— Видишь, все меняется.

И выказывая расположение, поставил штамп, разрешающий Мартэйнну отдаляться от Краухольда на тридцать лиг. Для всех прочих расстояние не превышало десяти.

К зиме были созданы ополчение и народная дружина.

А по первому снегу в городские ворота вошла Красная сотня.

Всадников было триста. Их следовало разместить на постой и довольствие. Меррон с опаской ждала, что и в ее пустом доме появятся чужие люди, с присутствием которых она вынуждена будет мириться, однако обошлось.

Единственным неудобством стало предписание оказывать конникам помощь. Бесплатно.

С другой стороны, разве это не ее выбор?

Да и обращались не так уж часто.

Ближе к середине зимы у Меррон появилось стойкое ощущение, что за ней наблюдают.

Карточки ввели к концу лета, когда стало ясно, что хлебные склады, невзирая на запрет торговли зерном, рискуют остаться пустыми. Реки живого золота текли по иным, мощенным монетой руслам. Слишком много нашлось тех, кто решил воспользоваться ситуацией, понимая, что каждый медяк, вложенный в зерно, в скором времени обернется баснословными прибылями.

Цены росли.

Люди беднели.

Нищие тянулись к Городу, словно надеялись, что в его каменной утробе найдется место для них. А Город с готовностью принимал все новых и новых гостей. Иные исчезали бесследно, но оставшихся было слишком много — и цены на рабов упали.

А люди сбивались в стаи, подобные крысиным.

Воевали за территорию. За крохи еды. За милостыню, которую получалось добыть откупом. Гнали чужаков. Охотились.

Росло количество грабежей, изнасилований и убийств, зачастую совершенно бессмысленных, а порой и вовсе не имевших под собой повода иного, нежели косой взгляд.

Крепла ненависть.

Народное ополчение силилось осадить сброд, устраивая еженедельные рейды, вылавливая всех, кто казался хоть сколько бы подозрительным. И на следующий день, после скорого, но справедливого народного суда, случались казни.

Собирали всех. Чужая смерть удивительным образом стирала сословные различия. Лорды и леди становились близки народу как никогда. Люди благородного рождения видели, как вешают сброд и считали это справедливым.