Как Петербург научился себя изучать - Эмили Д. Джонсон

исследования литературного Санкт-Петербурга обязательно были плохими или неинтересными для чтения. Многие работы, особенно написанные в годы после оттепели, содержат увлекательную информацию: они рассказывают нам об уличных фонарях и системах мощения дорог, о том, куда ходили безработные слуги в поисках работы и как покупались и продавались книги. Произведение A. М. и M. А. Гординых «Путешествие в пушкинский Петербург» 1983 года дает читателям представление о том, что значило жить и работать в столице в начале XIX века: как обычные горожане покупали одежду, что они ели, видели и думали. Прошлое, воплощенное в таких великолепных деталях, может быть завораживающим. Более того, помимо простого развлечения такие исторические очерки могут улучшить наше понимание классических произведений литературы. Хороший пример «литературного краеведения» может научить нас обнаруживать смыслы, сокрытые в кажущихся несущественными событиях, понимать кодексы этикета и чести, управлявшие обществом в определенном месте и в конкретный период времени, различать нормальное и необычное поведение. Как мы можем претендовать на понимание мотивации персонажей в произведениях Пушкина и Лермонтова без таких индикаторов?

Признав, что изучение повседневной жизни XVIII и XIX веков дает практические преимущества, несколько десятилетий назад ряд ведущих российских ученых начали писать исторические очерки, которые во многом напоминали труды «литературного краеведения». Особенно активны в этом отношении были члены авторитетной тартуской школы семиотики. В последние годы своей жизни Ю. М. Лотман, например, написал серию очерков о культуре российского дворянства в XVIII и начале XIX века. В них он, как правило, использовал информацию, собранную из литературных текстов и исторических документов, чтобы воссоздать некий культурный ритуал и исследовать его значение для общества в целом: балы, дуэли и званые обеды – все это в то или иное время привлекало его внимание. Теоретически Лотман обычно рассматривал эти явления в контексте российского общества в целом, не ограничивая свои рассуждения одним городом или географическим районом, как это было принято у краеведов. Однако на практике он почти всегда фокусировался на той или иной столице страны, чаще всего на Санкт-Петербурге. Многие произведения, которые он создал для «Бесед о русской культуре», можно считать исследованиями Северной столицы. В соавторстве с Еленой Погосян Лотман написал «Великосветские обеды», и эта книга посвящена непосредственно Санкт-Петербургу [Лотман 1994; Лотман, Погосян 1996]. В обоих томах авторы, по крайней мере частично, рассказывают о прошлом города и повседневной жизни его жителей 150 или даже 250 лет назад в надежде помочь читателям достичь нового понимания классических литературных текстов. Как прямо заявляет Лотман во введении к своим «Беседам о русской культуре», «чтобы понимать смысл поведения живых людей и литературных героев прошлого, необходимо знать их культуру, их простую, обычную жизнь, их привычки, представления о мире и т. д. и т. п.» [Лотман 1994: 9].

Помимо собственных исследований, напоминающих как по своим задачам, так и по основному замыслу лучшие образцы литературного краеведения, Лотман и его коллеги из Тартуского университета также проявили большой интерес к ранним работам Анциферова по литературной топографии. В 1970-х и 1980-х годах ряд ведущих семиотиков, вдохновленных примером «Души Петербурга», стали внимательнее присматриваться к описаниям Северной столицы Серебряного века. Развивая и в некоторых ключевых аспектах модифицируя работу Анциферова, эти ученые разработали теорию, которую они назвали «единым петербургским текстом»[328]. По сути, вместо того чтобы утверждать, как это сделал Анциферов, что петербургская тема в принципе представляет собой последовательную литературную традицию со времен Пушкина, семиотики предположили, что иллюзия этой целостности была, по меньшей мере отчасти, создана российскими символистами. Они взяли «достаточно пестрое наследие XIX века» и упорядочили его, выбрав из огромного множества произведений, посвященных «петербургской теме», ряд сочинений, которые казались значительными и взаимодополняющими: «Медного всадника» и «Пиковую даму» Пушкина, «Петербургские повести» Гоголя и некоторые произведения Достоевского [Минц и др. 1984: 79, 81]. «Семантически связанные» в некотором ключевом смысле, эти работы, несмотря на то что были написаны разными авторами, имели тенденцию уделять внимание одним и тем же проблемам и использовать одни и те же мотивы. По сути, их можно рассматривать как «единый петербургский текст» [Минц и др. 1984: 78]. Такой писатель, как Белый, в своем романе «Петербург» мог ссылаться на различные произведения и авторов, почти незаметно переходя от одного к другому, он мог создавать символы, одновременно предполагавшие аллюзии на несколько классических текстов. Традиция XIX века, по мнению семиотиков, если понимать ее исключительно в этом смысле, по сути выполняла функцию некоего «кода»: условного языка, который символисты использовали для передачи идей и образов [Минц и др. 1984: 80].

Советские семиотики очень высоко ценили «Душу Петербурга» отчасти потому, что видели в книге «ключ», способный помочь как читателям, так и критикам понять такие произведения, как «Петербург» Белого. Методичный рассказ Анциферова об эволюции образа столицы в русской литературе помог привлечь внимание к мотивам, доминирующим в «едином тексте»: это мелкие чиновники, фантасмагория, город как призрачное видение, способное испариться, Петр I как демиург, грядущий апокалипсис, потоп и разруха. Возможно, Анциферов, по мнению представителей московско-тартуской научной школы, не до конца осознавал, до какой степени символисты преобразовали наследие XIX века; тем не менее он создал базовый научный фундамент, от которого зависело последующее изучение образа Санкт-Петербурга. Как неоднократно и открыто признавали в своих статьях семиотики, они во многих отношениях были в огромном долгу перед «Душой Петербурга»: это была работа, в которой «вопрос о “поэтике Санкт-Петербурга” в рамках академического исследования» был поставлен впервые, источник многих ключевых концепций и идей[329].

Интересно отметить, что, несмотря на явное восхищение Анциферовым, тартуские ученые отнеслись к его наследию избирательно. Они, как правило, почти полностью игнорировали его мистические идеи о genius loci, его убежденность в том, что города представляют собой живые существа с лицами, телами, душами и даже, возможно, трагическими судьбами. В отличие от Анциферова, семиотики не посылали своих читателей приобщаться к духу Северной столицы, их мировоззрение было лишено элементов пантеизма. Для них культ Петербурга представлял собой увлекательный предмет для научного исследования; им и в голову не приходило самим исповедовать веру в него. Вместо этого они хотели подвергнуть его анализу, обнаружить его составляющие и определить их значение. Какие силы и факторы в российском обществе стоят за широко распространенной верой в то, что Санкт-Петербург однажды будет смыт апокалиптическим наводнением? Почему в большинстве описаний строительства города подчеркивается тот факт, что он возник «почти волшебным образом» за одну ночь? В своих сочинениях Анциферов поднимал те же самые вопросы, но каждый раз в какой-то момент он переставал анализировать процессы, которые породили те или иные культурные убеждения, и начинал исповедовать их сам. Он был посвященным, служившим культу Петербурга, помимо того что был его исследователем.

Для тартуских семиотиков мир не выглядел столь сверхъестественным. Для них тело Санкт-Петербурга, городской миф и его «образ» или литературное отражение представляли собой акты человеческого общения, обширные символические тексты, которые требовали расшифровки, а не независимые, органично развивающиеся сущности. Что изменилось к середине XX века? Почему специалисты по культуре перестали испытывать и описывать трансцендентные видения? Почему они больше не подходили к культу Санкт-Петербурга с субъективной, эмпатической точки зрения? Несколько десятилетий советской власти, несомненно, сыграли свою роль: даже ученым, которые не принимали официальную идеологию, возможно, было трудно полностью избежать ее влияния, мыслить в рамках воззрений, отличных от позитивизма и материализма. Мистический, символический язык, излюбленный такими сочинителями, как Анциферов и Голлербах, давно исчез, на страницах книги он казался странным и незнакомым, таким же древним и, по крайней мере