Марли и я: жизнь с самой ужасной собакой в мире - Джон Грогэн

Несмотря на усталость – мое сердце билось так, словно я пробежал марафон, – стал обследовать свой участок, чтобы подыскать более достойное место. И обратил внимание на две большие дикие вишни на опушке леса. Под их раскидистой кроной в серой рассветной мгле мне показалось, что стою в храме под открытым небом. Это были те самые деревья, в которые мы с Марли едва не врезались во время нашей памятной поездки на санках, и вслух сказал: «Вот отличное место». Здесь не было глины, а земля оказалась довольно сухой – просто мечта садовника. Вскоре я уже выкопал овальную яму, 60 на 90 сантиметров по периметру и 120 – вглубь. Зашел в дом и увидел, как проснувшиеся дети хлюпают носами. Дженни им все рассказала.

Я был очень растроган, когда увидел слезы на глазах у детей. Впервые в своей жизни они столкнулись со смертью. Конечно, Марли – всего лишь собака, а собаки приходят и уходят в течение человеческой жизни. Порой это случается просто потому, что они становятся ненужными. При каждой моей попытке поговорить с детьми о Марли у меня наворачивались слезы. И тогда я сказал, что они могут поплакать, потому что у совместного пути собаки и человека всегда грустный конец, ведь жизнь собаки короче. Я сказал им, что Марли спал, когда ему сделали укол, и он ничего не почувствовал. Он просто ушел в мир иной. Колин расстроилась из-за того, что ей не дали с ним по-настоящему попрощаться; она думала, что он вернется домой. Я сказал, что попрощался за всех нас. Конор, наш будущий писатель, показал мне кое-что – он сделал это для Марли, чтобы положить вместе с псом в могилу. Это был рисунок большого красного сердца с надписью: «Для Марли: надеюсь, что ты знал, как я любил тебя всю жизнь. Ты всегда был рядом, когда был мне нужен. При жизни и после смерти – я всегда буду любить тебя. Твой брат Конор Ричард Грогэн». А потом Колин нарисовала девочку с большой желтой собакой и с помощью брата написала: «Я никогда тебя не забуду».

Я вышел из дома и повез тело Марли на тележке. По дороге сорвал несколько еловых лап и положил их на дно ямы. Поднял тяжелое тело и бережно опустил его в могилу. Спрыгнув в яму, открыл мешок, чтобы посмотреть на Марли в последний раз, и уложил его так, как он любил спать у камина: свернувшись клубком, голова на боку. «Ладно, старина, вот и все», – вздохнул я, закрыл мешок и пошел в дом за Дженни и детьми.

Когда мы собрались у могилы, я положил рядом с головой Марли записки Конор и Колин. Патрик перочинным ножиком срезал пять пахучих еловых веточек – по одной для каждого. Мы по очереди бросили их в яму, молча постояли минуту, а затем, будто много раз это репетировали, сказали все вместе: «Марли, мы любим тебя». Я взял лопату и бросил вниз первый ком земли. Раздался неприятный звук удара о пластик. Дженни заплакала. Я продолжал закапывать могилу. Дети молчали.

Когда яма была наполовину заполнена, я сделал перерыв, и мы вернулись в дом. Все сели за кухонный стол и начали вспоминать Марли. В какой-то миг наши глаза наполнялись слезами, а уже через минуту мы улыбались. Дженни рассказала, как во время съемок фильма «Последняя пробежка на базу» Марли бесился, если кто-нибудь из киногруппы брал малыша Конора на руки. Я рассказывал обо всех поводках, которые пес сгрыз, и о том, как он однажды помочился прямо на ногу соседа. Мы вспоминали все его погромы и ради любопытства подсчитали, во что нам обошлось восстановление. Теперь мы могли посмеяться над этим. Чтобы поднять детям настроение, я сказал им то, во что сам едва верил.

– Душа Марли сейчас в собачьем раю, – произнес я. – Он свободен и бегает по просторному золотистому лугу. Его лапы снова в порядке. Сердце нашего пса вновь бьется, у него отличное зрение и все зубы целы. Он в прекрасной форме и целыми днями носится за кроликами.

– И там множество стеклянных дверей, через которые он может прыгать, – добавила Дженни.

Все представили, как наш глупый пес продолжает свои забавы на небесах, и засмеялись.

Мне было пора собираться на работу. Я пошел к могиле Марли и засыпал ее до конца, аккуратно утрамбовывая рыхлую землю ногой. Сверху положил два больших валуна, которые притащил из леса. Затем вернулся в дом, принял горячий душ и отправился в офис.

* * *

Первые дни после смерти Марли мы не могли о нем говорить. На любимые темы разговоров о собаке теперь был наложен строгий запрет. Мы пытались вернуться к обычной жизни, а воспоминания о нашем псе препятствовали этому. Колин, например, не могла слышать его имени и смотреть на его фотографии. Она начинала плакать, сжимала кулачки и сердито твердила: «Не хочу о нем говорить!»

Я вернулся к повседневному ритму жизни: приезжал на работу, писал свою колонку, возвращался домой. В течение тринадцати лет Марли каждый вечер встречал меня у дверей. А теперь, когда входил в дом, мое сердце болезненно сжималось. Да и сам дом казался каким-то пустым, не похожим на настоящий. Дженни с маниакальным упорством пылесосила комнаты, стараясь очистить их от шерсти, которая за последние два года жизни Марли проникла повсюду. Так, медленно, но верно следы присутствия старой собаки в нашем доме исчезали. Однажды утром, надевая ботинки, я заметил на стельке шерсть Марли. Видимо, она налипла, когда ходил в носках по полу. Я погладил этот клочок двумя пальцами и улыбнулся, а потом показал Дженни со словами: «Не так-то просто нам будет с ним расстаться». Жена улыбнулась и вечером в спальне призналась (хотя всю неделю избегала разговоров на эту тему):

– Я скучаю по нему. Правда, очень-очень скучаю. Мне больно думать о нем…

– Понимаю, – ответил я. – Я тоже по нему скучаю.

Мне захотелось написать о Марли прощальную статью, но опасался, что мои чувства превратятся в слезливое сентиментальное излияние. Поэтому я сосредоточился на темах не столь дорогих моему сердцу. Тем не менее я постоянно носил с собой диктофон, и если в голову приходила интересная мысль, то записывал ее. Мне не хотелось показывать Марли как идеальную реинкарнацию Лэсси, да и вряд ли бы у меня это получилось. А ведь многие рисуют в своем воображении идеальный образ своих ушедших питомцев и делают из них нереально благородных животных, которые при жизни на уши вставали ради своих хозяев – ну разве что не готовили яичницу на завтрак. Нет, я хотел быть честным. Марли действительно был огромным смешным недотепой, и он ничего не смыслил в командах, которым я пытался его обучить. По правде говоря, он с успехом мог бы стать наихудшей собакой на свете. И все же с самого начала пес интуитивно понимал, что значит быть лучшим другом человека.

Первую неделю после смерти Марли я по нескольку раз приходил на его могилу. Отчасти хотел убедиться, что по ночам его не беспокоят дикие животные. Могила оставалась нетронутой, только земля немного осела, и я подумал, что надо бы весной добавить еще пару тележек земли. Но главное – мне хотелось поддерживать с псом внутреннюю связь. Стоя там, я вспоминал эпизоды из его жизни. Меня озадачило, насколько глубоким оказалось мое горе из-за смерти Марли: я переживал гораздо сильнее, чем когда умирали мои знакомые. Естественно, сравнивать смерть человека и собаки было бы кощунством, но, честное слово, кроме членов моей семьи, мало кто был мне настолько беспредельно предан. Втайне от всех я достал из бардачка поводок Марли, оставленный здесь после последней поездки в клинику, и спрятал его в одном из ящиков шкафа под стопкой нижнего белья. Теперь каждое утро я мог прикоснуться к нему.