Колесо в заброшенном парке - Борис Тараканов

— Сообщение ушло, — довольным голосом сказал новый знакомый. — Сейчас ответ придет…

Телефон запищал раненой крысой.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал новый собеседник. — Я же говорил. Слушайте: «Там на двери все написано», — вслух прочел он. По мере того, как он читал, глаза за очками делались все круглее…

— Так как туда пройти? — уже без всякой надежды спросил Добрыня.

— От Храма Девяти Щитов, как я его называю, налево…

— Откуда?! — одновременно спросили мальчишки.

— От Театра российской армии. Это я сам придумал!

— Понятно. Мы найдем. Спасибо…

— Там налево такая улица… Ноябрьская… или Декабрьская…

— Спасибо.

— Нет, не Декабрьская… погодите! — закричал он вслед удирающим мальчишкам.

— Не хватало нам только сказки «Двенадцать месяцев», — проворчал Добрыня, увлекая Бурика в неприметный переулок. — «Хорист ора»…

И тут мальчишки остановились, как вкопанные, потому что метрах в пяти перед ними стоял Михеич. В костюме-тройке, с аккуратно подстриженной бородкой, в окружении шкафов-охранников. Он что-то говорил по сотовому.

Первым опомнился Добрыня.

— Михеич!

— Михе-еич! — подхватил Бурик и замахал руками.

Михеич оторвал от уха сотовый телефон, нашел глазами источник звука и… никак не отреагировал.

— Ну ни фига себе! — громко возмутился Добрыня. — Как халявный картофан на рельсах жрать, так он свой в доску, а как…

— А ну пошли отсюда! — один из охранников пребольно ткнул Добрыню в бок короткой антенной портативной рации.

Добрыня отскочил, едва не взвизгнув от боли.

— Ты! Дегароб Иваныч!! — выдал он охраннику. — Ума не нажил, да? Михеич, скажи ему!

Последнее адресовалось человеку с сотовым телефоном. Тот, не прекращая разговора, скользнул взглядом поверх мальчишеских голов и направился ко входу в особняк с позолоченной вывеской «МосСемБанк». Охрана торопливо засеменила следом.

— Козел! — со знанием дела бросил им вслед Добрыня. Было непонятно, к кому это больше относилось — к дуболому-охраннику или человеку, похожему на Михеича. — А может, это и не Михеич?

Бурик ошарашенно почесал в затылке.

— Не знаю… Вроде похож.

— По морде лица, так один к одному, только голову ему помыли и бороду подстригли. В телогрейке он как-то симпатичней смотрелся, а?

Бурик не ответил.

— Пойдем отсюда, — сказал Добрыня.

— Ага, пойдем. Нехорошее место, — ответил Бурик, однако не сдвинулся с места, к чему-то прислушиваясь.

— Ну, чего ты?

— Послушай. Слышишь?

— Что? Я ничего не слышу…

— И я… Ни звука, будто мы и не в центре города.

Место и в самом деле было жутковатое. Казалось бы, что тут такого? Роскошный трехэтажный особняк, кремлевские елки под окнами, ухоженные газоны… Но чувствовался тут странный неуют и какая-то наэлектролизованность, что ли… И гнетущая, невозможная, сводящая с ума тишина. Особняк темнел на фоне серого неба, как скала посреди моря, как риф, опасный для кораблей.

Подняв головы, мальчишки увидели, что из окон особняка на них глядят бледные лица, сплющенные о стекло.

— Бежим!

Мальчишки помчались, не разбирая дороги. За ними никто не гнался.

На пути показался небольшой сквер. Ребята сбавили скорость. В середине сквера темнела странная бронзовая скульптура — грустный невысокий человек стоял, опершись на прямоугольник окна электропоезда… Человеку было плохо — ноги его подкашивались, а куцый портфельчик грозил вот-вот выпасть из рук. Вверху висел железный указатель «Москва», а внизу, на гранитном постаменте, было написано: «Нельзя доверять мнению человека, который не успел похмелиться». Ребята уселись на скамейке перед памятником, тяжело дыша. Привычные звуки — шум машин, птичий гомон, доносящаяся откуда-то музыка — вновь окружали их. Это успокаивало.

Добрыня больную ногу. Она уже прошла, но после таких забегов все же давала о себе знать. Немного погодя он сказал, указывая скульптуру:

— Мне нравится. На отца малость похож. Вот уж не думал, что в Москве есть памятник алкоголику.

— Ну, это не просто алкаш… Ты читал «Москва-Петушки»? — спросил Бурик.

— Не-а, — честно ответил Добрыня.

— А я прочел… Правда, потом от мамы попало: зачем мне такие книжки читать. А папа сказал, что ничего страшного — все равно половину пока не пойму.

— А ты понял? Расскажи?

— Да я не знаю… В общем, он все время пьяный. В электричке едет с Курского вокзала. В Петушки…

— И что?

— Да, в общем, ничего — думает в пути о всяких разных вещах, разговаривает с кем-то, ну, пьет, разумеется… а в Петушки так и не попадает.

— Почему?

— Это знаешь… вроде мечты… Итака. А Итака — она всегда недоступна. Как горизонт… Ты знаешь, что такое Итака?

— Обижаешь! — Добрыня слегка нахмурился. — Нам в классе почти всю Одиссею вслух прочитали, когда мы легенды и мифы древней Греции проходили.

— В подлиннике? — шутливо поинтересовался Бурик.

Добрыня махнул рукой.

— А что там в этих Петушках?

— Там его ждет любимая девушка — рыжая и с косой до попы…

— «…Там птичье пение не молкнет ни ночью, ни днем, там ни зимой, ни летом не отцветает жасмин…»

— Эй, а ты откуда знаешь?!

— Посмотри — это она? — Добрыня показал на другую скульптуру, стоящую чуть поодаль, которую Бурик не заметил. Это была бронзовая девушка округлых форм, с косой именно такой длины, как сказал Бурик, правда, перекинутой через плечо. Над ней был указатель «Петушки», а на гранитном постаменте надпись, которую прочел Добрыня.

— Наверное… Я ее, правда, не такой представлял.

— А как ее зовут?

— Не знаю… А еще там есть ребенок, который знает букву «Ю».

— А его как зовут?

— Ребенка? Тоже не знаю… какая разница?

— Да нет! Его! — Добрыня указал на первую скульптуру.

— Его? Какое-то смешное имя… А, вспомнил — Веничка. Веничка Ерофеев.

— Очень хорошая скульптура! — Добрыня встал со скамейки и ходил теперь вокруг памятника, осматривая его со всех сторон. — Знаешь, мне Веничка гораздо больше нравится, чем она. — Добрыня махнул головой в сторону Девушки из Петушков.

— А моя любимая скульптура — «Павшим и живым» у нас в парке, — признался Бурик. — Ангел с поднятым крылом. Помнишь, как мы под дождем перед ней стояли?