Девочка с самокатом - Дарёна Хэйл

Она не слышала этого, потому что слушала зомби. Остаётся только надеяться, что они тоже были заняты сами собой.

Их визги раздаются где-то рядом, и это непередаваемо жутко. По спине Эмбер стекает холодная струйка. Она передёргивает плечами и шёпотом спрашивает, чтобы хоть как-то отвлечься:

– Почему Лисса уехала?

Вик только скалится. Ему, похоже, смешно.

Этот смех, пожалуй, из той же серии, что и их последние силы. Это смех, которым смеются у последней черты, когда плакать и надеяться уже бесполезно, остаётся только хохотать в лицо всему, что на тебя наступает.

– О, ты не знаешь Лиссу, – говорит он, и его голос контрастирует с его же смехом. Голос Вика звучит так, словно он вовсе не чувствует боли, будто ничего особенного не происходит и они сидят не в заброшенном магазинчике, за дверью которого бродят мертвецы, а в уютной и, главное, безопасной гостиной. Возможно, с бокалом вина. – Какой ей теперь от меня толк?

Беседы за бокалом вина – не к Эмбер, она никогда не была хороша в ни к чему не обязывающих разговорах. Тон Вика кажется ей покровительственным по отношению к ней и покровительственным по отношению к Лиссе, а подобные интонации бесят. На какое-то время Эмбер даже забывает о том, что они действительно не в уютной гостиной, и чувствует, как её разрывают два противоположных желания: сказать в ответ что-нибудь резкое в свою защиту или встать на защиту девушки, которую – вполне возможно – Вик обижает зазря.

Она почти открывает рот, чтобы сделать и то, и другое, как память подкидывает картинку. Калани. Разорванный рукав его куртки, и тёмная кровь на смуглой коже, и абсолютно серьёзный, абсолютно уверенный и при этом совершенно точно умоляющий взгляд.

Имеет ли она право хотя бы спрашивать о причинах поведения Лиссы, если сама…

– Мне пришлось, – говорит Эмбер тихо, оправдываясь перед самой собой. – Мне пришлось его бросить.

– Я знаю. – Вик говорит совсем тихо, но его тихий голос неведомым образом умудряется звучать абсолютно серьёзно. – Потому что он стал зомби и разорвал бы тебя на куски, если бы не ушла. А не потому что он оказался больше не способен тебя защитить.

– Защитить?

– Да, ты её действительно не знаешь. Это же Лисса. – Он кривится, зажимая щёку ладонью, и будто цитирует: – Мужчина должен быть сильным и защищать. Приносить пользу. Быть выгодным. Должен…

Эмбер чувствует, как изнутри поднимается злость.

– Никто никому ничего не должен, – сквозь зубы говорит она.

Слова Лиссы про игру снова и снова звучат у неё в голове. Нужно играть по правилам, и сейчас Вик, видимо, одно за другим произносит эти самые правила, но Эмбер не может и не хочет с ними соглашаться. И дело даже не в том, что она способна защитить себя сама – или, по крайней мере, хочет быть на это способна. Дело в том, что «приносить пользу» и «быть выгодным» – самое мерзкое, что она когда-либо слышала.

Так нельзя относиться к людям. Это просто неправильно.

Ей хочется сказать об этом вслух, но она не решается. Вик откидывает голову, прикрывая глаза, его измученное лицо в темноте выглядит ужасающе бледным, и она просто боится, что разговоры совсем лишат его сил. Хотя… по последним минутам вовсе не скажешь, что ему тяжело говорить. Удивительно, как у него вообще получается говорить так связно и длинно. Эмбер вспоминает собственное сотрясение мозга и думает о том, что, наверное, травмы головы – а он определённо ударился головой, когда упал с мотоцикла, просто не мог не удариться, – бывают поразительно разными, и прежняя медицина много бы могла рассказать ей об этом.

Или хотя бы медицинская энциклопедия. Эмбер сейчас очень хотела бы знать, что делать, когда другой человек так слаб, что едва ли может идти, но языком способен трепать даже больше, чем раньше.

Правда, за всё «раньше» он едва ли сказал ей два слова, если не считать оскорблений и попыток унизить, так что…

Какое-то время они сидят в тишине. Эмбер не знает, минуты это или часы, но мертвецов за окнами больше не слышно, и свет, падающий сквозь высокие окна, становится золотым, а значит, солнце уже клонится к закату.

– Мир должен будет сказать Антонио спасибо, – свистящим шёпотом говорит Вик. Подсохшая было корочка у него на губе снова лопается, и Эмбер не может оторвать взгляд от тёмной капельки крови.

– За что? – не понимает она.

Он взмахивает рукой, движение выходит неуклюжим и будто бы незавершённым, словно у него не получается придать ему нужную траекторию.

– Посмотри, сколько здесь зомби.

– Конкретно здесь, к счастью, ни одного.

– Я про весь мёртвый город. Тридцать лет прошло… – Он делает паузу, отдыхая, и Эмбер становится стыдно за то, что она лезет к нему с разговорами, точнее, не пресекает все его попытки начать разговор на корню. – Сколько мертвецов смогло бы пережить тридцать лет и не развалиться на части?

– Они не умирают от голода, и холод им, кажется, тоже по барабану.

– Знаю, – Вик кривится, – только «естественный износ», – именно такими словами им всё объясняли в школе, и Эмбер всё ещё помнит, как Вик тогда ненавидел, когда о тех, кто когда-то были людьми, говорили как о неодушевлённых предметах. – Но, чёрт побери, тридцать лет, Эмбер.

Она подхватывает его мысль, совсем как в детстве, когда ему достаточно было только обозначить то, что он имеет в виду, а её фантазия дорисовывала всё остальное. Вик, конечно, не Дженни, но ему всегда удавалось захватывать и увлекать.

– Сложно представить, сколько раз они врезались в стены за тридцать лет или падали, – говорит Эмбер, – как их жгло солнце. Дождь. Ветер. Они успели бы сгнить и рассыпаться на куски тысячу раз.

Вик прав.

Она не так уж много знает о живых мертвецах – да и мало кто знает. Те, кто изучает их, сидят в лабораториях и молчат, а даже если и колесят по белому свету, то не особенно стремятся обсуждать то, что происходит, разве что обещают: скоро найдут лекарство, уже вот-вот, осталось совсем чуть-чуть, потерпите. И это просто смешно.

Зомби гоняются за живыми, потому что чувствуют биение сердца, и кровь, и тепло, и – главным образом – шум и движение. Именно шум и движение привлекают их в первую очередь, а уж потом кровь и тепло приводят в действие их охотничьи инстинкты. Но за инстинктами – пустота. Убив свою жертву, они не стремятся сожрать её, набивая желудок. Искусать, разорвать на куски, вцепиться зубами – да и ещё много раз да, но только не съесть.

Мертвецы не чувствуют голода. И холода. И не нуждаются во сне. Их органы уже мертвы, поэтому их невозможно убить, скажем, метким выстрелом в сердце. Их не убьёт отсутствие жертв, или нехватка воды, или, например, сибирская зима с её морозами, которые даже живым-то даются с трудом, и палящее солнце Африки не пригрозит им ударом, максимум – высушит то, что осталось от плоти. Зомби умирают от старости, если можно назвать старостью момент, когда гниющее тело становится больше не способным носить себя по земле, когда заканчивается мясо, способное отслоиться от кости, когда вместо тела остаются только гнилушки. Или от механических повреждений, когда в погоне за жертвой мертвец, скажем, врезается в ограждение, и его слабое, готовое в любой момент рассыпаться тело разлетается по асфальту вонючими кусками.