Киев 1917—1920. Том 1. Прощание с империей - Стефан Владимирович Машкевич

штаба Верховного главнокомандующего{645}. 9 (22) ноября Ленин и народный комиссар по военным делам прапорщик Николай Крыленко объявил Духонину о его отстранении от должности (поскольку он отказался вступить в мирные переговоры с немецким и австрийским командованием) и замене на Крыленко{646}. 20 ноября (3 декабря) Духонина зверски убили в Могилёве; похоронили его на Лукьяновском кладбище в Киеве…

К Квецинскому и Кириенко послали эмиссаров – Александра Зарубина и Михаила Савченко-Бельского – с заявлением о причинах их смещения и задержания{647}. К вечеру того же дня, 2 (15) ноября, они вернулись и доложили Генеральному секретариату о своих переговорах с задержанными. Было единогласно решено: «пропонувати Квіцінському і Кирієнку перебалакати з Ставкою Верховно-Главнокомандуючого і по телеграфу подати прохання про одставку, а тоді здати справи (діла), після чого вважати їх цілком вільними»{648}. Правда, сами эмиссары, Зарубин и Савченко-Бельский, и присоединившийся к ним Дмитрий Одинец приложили к протоколу вечернего заседания Генерального Секретариата особое мнение. «[Г]енерал Квецинский и его штаб, – заявили они, – категорически утверждают, что их переезд в Николаевское юнкерское училище произошел из соображений безопасности и имел в виду исключительно перемену местонахождения штаба. <…> Считая, 1) что <…> поведение чинов штаба не может быть в настоящее время квалифицировано как самовольное оставление своих постов, <…> 3) что вина в неопределенном положении генерала Квецинского и его штаба в значительной своей части падает также на противоречивые распоряжения и заявления помощника комиссара Юго-Западного фронта Григорьева, мы, нижеподписавшиеся, не можем согласиться с мерами, направленными к фактическому задержанию штаба, и полагаем, что единственно правильным выходом из создавшегося кризиса был бы путь добровольного соглашения генерала Квецинского с представителями Генерального секретариата, с немедленным освобождением штаба. Все сказанное в одинаковой мере относится и к комиссару Киевского округа Кириенко»{649}.

На следующий день, 3 (16) ноября, Генеральный секретариат вернулся к этому вопросу. Теперь выслушали заявление Павленко о желании Квецинского и Кириенко немедленно выехать в Бердичев. Поручили ему же, Павленко, передать им предыдущее постановление Секретариата – о предложении им подать в отставку; если же они сами не подадут, то принять немедленные меры к тому, чтобы их освободила высшая инстанция (видимо, Ставка), и – в очередной раз – «тоді прийняти від них справи і вважати цілком вільними»{650}. Соответственно, пока их статус оставался невыясненным, их не освобождали. 6 (19) ноября вопрос о Квецинском и Кириенко обсуждала Киевская городская дума. «Аресты эти, – заявил выступивший первым меньшевик Левин, – имеют большое политическое значение, ибо арестованы представители временного правительства. Мы не можем спокойно пройти мимо них. <…> Дума обязана потребовать немедленного их освобождения». Его поддержал Фрумин: «[Г]ен[ерал] Квецинский и И. И. Кириенко содержатся в грязной комнате, валяются на гнилой соломе, в которой скачут насекомые. Мы знаем, что их держат без всякой с их стороны вины <…> Дума обязана протестовать против неслыханного насилия над представителями высшей власти». Дума приняла резолюцию, в которой выражала протест «против неосвобождения до сих пор представителей временного правительства (Кириенко и Квецинского)» (при голосовании за эту резолюцию украинские социал-демократы и эсеры воздержались){651}.

Генеральный секретариат четко и недвусмысленно показал, «кто в доме хозяин».

Большевики, как уже было сказано, имели свои виды на власть. Обычно для этой партии была характерна решительность и бескомпромиссность, но в данном случае они не имели четкого плана действий. Даже внутри ядра киевских большевиков, Киевского партийного комитета, имелись разногласия. Большинство – по терминологии Евгении Бош, «правые» (в их числе, до отъезда в Петроград, был Георгий Пятаков, муж Бош), выступали за осторожность в действиях и компромиссы с Центральной Радой. Они исходили, в общем, из того, что «враг моего врага – мой друг» (а Рада была врагом Временного правительства), и, в частности, из того, что Рада, как и сами большевики, отстаивает право наций на самоопределение. «Большинство членов Комитета видело в Ц[ентральной] Раде организацию, созданную нацией, стремящейся к свержению национального гнета, – вспоминала Бош, – и отсюда делало вывод: раз мы поддерживаем стремление нации к освобождению, мы должны поддерживать Ц[ентральную] Раду, единственную национальную организацию». Меньшинство («левые», в том числе сама Бош) считали, что Раду необходимо устранить вооруженным путем, чем скорее, тем лучше, и обвиняли «правых» в том, что те позволили Раде перехватить власть. Леонида Пятакова и Владимира Затонского Бош относила к «колеблющимся», или «неопределившимся»{652}.

По крайней мере первые несколько дней позиция «правых» преобладала – прежде всего потому, что у большевиков и Центральной Рады действительно был общий враг. 3 (16) ноября Военно-Революционный комитет опубликовал обращение:

Солдаты! На Киев преступной рукой контрреволюционной военщины брошены ударные батальоны. Ударники приближаются. Все меры приняты к тому, чтобы не допускать их на Киев. Надо, однако, принять меры к достойной встрече их здесь. Для этого образован общий штаб: от Рады и Ревкома С[овета] Р[абочих] и С[олдатских] Д[епутатов]. <…> В[оенно]-Р[еволюционный] К[омитет] предписывает всем воинским частям и Кр[асной] гвардии беспрекословно исполнять все боевые приказы за подписью т[оварища] Л[еонида] Пятакова и полковника Павленко{653}.

Однако такой альянс долго не просуществовал (если он вообще существовал иначе как на бумаге). Вскоре, как мы увидим, приказы с подписями Пятакова и если не Павленко, то Петлюры стали прямо противоречить друг другу. Большевики встали на путь борьбы с Центральной Радой, но как именно это делать – мнения расходились. «Всякий раз, – вспоминал Пуке, – когда нужно было быстро разрешить тот или иной, не терпящий отлагательства, боевой вопрос, начинались длительные споры и рассуждения, благоприятный момент упускался и положение потом уже поправить было трудно». Эта несогласованность отражалась и на работе Военно-Революционного комитета, под председательством Леонида Пятакова. Большинство членов этого комитета входило в партийный Комитет и обязано было выполнять его постановления, несмотря на то, что сам Пятаков часто с ними не соглашался{654}.

В одном вопросе большевики были, по-видимому, единодушны: они настаивали на том, что «белогвардейцев», за несколько дней до того сражавшихся против них, необходимо было разоружить и желательно задержать. Сам термин «белогвардейцы», насколько нам известно, появился в те же дни, в конце октября по старому стилю, но не в Киеве, а в Москве. Немногочисленный отряд молодежи (несколько сотен студентов и гимназистов), сражавшийся против большевиков, получил название «белая гвардия»{655}, в противоположность «красной гвардии». Само же противопоставление этих двух цветов возникло в период – разумеется! – французской революции. Революционеры использовали красный флаг изначально в качестве сигнала опасности, а с течением времени он стал символизировать само революционное