Мир чудес - Робертсон Дэвис

— Нет, не представляю. Но я вижу, вам не терпится поделиться этим наблюдением. Пожалуйста, я слушаю.

— И поделюсь. Вам никто не доверял, и все вас ненавидели, потому что считали наушником, как вы сами и сказали. Только вы не добавили, что и в самом деле были наушником и докладывали Макгрегору о малейших нарушениях дисциплины — кто пришел в театр после объявления получасовой готовности, кто во время представления пригласил к себе в гримерную знакомого, кто наблюдал из-за кулис за сэром Джоном, хотя тот запрещал это делать, и все остальное, что вам удавалось подсмотреть и подслушать. Но даже на это можно было бы закрыть глаза — ну исполняет человек свои служебные обязанности, — если бы вы не были так отвратительны: на лице всегда улыбочка, как у черта из пантомимы, всегда за милю несет каким-то дешевым бриолином, всегда вприпрыжку мчитесь открывать дверь Миледи, а уж хвост задираете!.. ну как не возгордиться этим грошовым жонглированием и прыжками на канате. Если хотите знать, вы были весьма паскудной личностью.

— Очень может быть. Но если вы думаете, что я был доволен собой, то глубоко ошибаетесь. Ничего подобного. Я пытался научиться другому образу жизни…

— Вот уж точно! Вы пытались быть сэром Джоном на сцене и вне ее. Ну и жалкое же зрелище вы собой представляли! Двигались как заводная кукла, потому что Франк Мур тщетно пытался научить вас правильной ходьбе, а длинные набриолиненные волосы разделяли пробором посредине, потому что сэр Джон был последним актером на свете с такой прической. А одевались вы так, что над вами кошки смеялись, потому что сэр Джон носил всякий эксцентричный хлам, модный во времена осады Мафекинга.[148]

— Вы думаете, я выглядел бы лучше, если бы брал за образец вас?

— Как актер я был не подарок. Не думайте, что я этого не знаю. Но я, по крайней мере, жил в тысяча девятьсот тридцать втором году, тогда как вы обезьянничали, взяв за образец человека, который все еще жил в тысяча девятьсот втором. И если бы не этот ваш мистический вид, вы были бы полным уродом.

— Это вы правы — мистический вид у меня и в самом деле был. Не забывайте, меня же звали Мунго Фетч. А у фетчей просто не может не быть мистического вида.

Тут в разговор вмешался Линд.

— Друзья, — сказал он, призывая на помощь всю свою шведскую учтивость, — давайте не будем ссориться из-за этих старых обид, которые давно быльем поросли. Вы теперь совершенно другие люди. Вспомните, Роли, чего вы смогли достичь как романист и радиоведущий. «Он», «Гений», «Студент» — все это похоронено под вашими достижениями. А вы, мой дорогой Айзенгрим, у вас-то что за причины испытывать к кому-либо горькие чувства? Вы, кажется, добились в жизни всего, чего желали. Включая, как я теперь понимаю, и еще одно великое достижение: взяли себе за образец великолепного актера старой школы и все, что узнали, поставили на службу своему собственному искусству, которое расцвело необыкновенно. Вы, Роли, хотели стать литератором — и стали. Вы, Магнус, хотели стать сэром Джоном, и, кажется, вам это удалось, насколько это вообще возможно…

— Ему это удалось в значительно большей степени, чем возможно, — выплюнул Инджестри, который все не мог успокоиться. — Вы съели старика. Скушали с потрохами. Все это видели — вы принялись за него с первого же дня гастролей.

— Все видели? — переспросил Магнус и так и расцвел. — Не думал, что это было так очевидно. Но вы все же преувеличиваете. Я просто хотел быть похожим на него. Я вам уже говорил: я пошел в обучение к эгоизму, когда понял, что это качество бесценно. Невозможно украсть чужое «эго» — но у него можно многому научиться; вот я и учился. А у вас сделать это не хватило ума.

— Мне было бы стыдно подхалимничать, как это делали вы, чем бы это потом ни увенчалось.

— Подхалимничать? Какое неприятное слово. Я смотрю, Инджестри, вы так ничему и не научились в нашей труппе. А ведь ходили на те же репетиции и представления «Владетеля Баллантрэ», что и я. Вы не помните тот великолепный момент, когда сэр Джон в роли мистера Генри говорит своему отцу: «Для всего можно найти парные слова: слово, которое возвышает, и слово принижающее. Моему брату не победить меня словами». Ваше слово для описания моего отношения к сэру Джону — подхалимаж, мое — подражание. Я думаю, мое — лучше.

— Ваше слово — бесчестное. Вашим подражанием, как вы его называете, вы просто сожрали старика. Даже косточки обглодали. У вас все пошло в дело. Это был омерзительный процесс.

— Роли, он был моим кумиром.

— Ну да, а быть вашим (таким, каким вы тогда были) кумиром означало посадить себе на шею кошмарного вампира — вы пожирали его индивидуальность и его душу, потому что иной души, кроме актерской индивидуальности, у него не было. Вот уж точно: вы были двойником; такого двойника прекрасно поняли бы Достоевский и По. Когда мы встретились в Зоргенфрее, я почувствовал в вас что-то знакомое, а когда вы начали играть, я сразу же понял в чем дело: вы были фетчем сэра Джона. Но клянусь, только сегодня, когда мы сели за этот столик, я понял, что вы — Мунго Фетч.

— Удивительно! Я узнал вас, сразу же, хотя вы за прошедшие сорок лет и приобрели какие-то пиквикские черты.

— И только и ждали случая, чтобы нанести мне удар в спину?

— Удар в спину! Все время эти преувеличения. Неужели у вас нет чувства юмора, мой милый?

— Юмор в руках такого человека, как вы, это отравленный клинок. Люди говорят о юморе так, словно это сплошное удовольствие. Кусочек сахара в кофе жизни. У каждого свой юмор, а ваш — все равно что гнилым ногтем царапнуть по коже.

— Господи ты боже мой, — обронил Кингховн.

Инджестри — бледный как мел — повернулся к нему:

— Это что еще должно значить?!

— То, что и значит. Господи ты боже мой! Уж эти мне умники, что так тонко чувствуют слова, — ни себе, ни другим не дадут ни минуты покоя. В чем, собственно, дело? Вы знали друг друга в молодости и не очень друг другу симпатизировали. И вот теперь Роли бросает все эти трескучие обвинения — вампиры, гнилые ногти, а Магнус подзуживает его, чтобы он выставлял себя дураком и провоцировал драчку. Здорово, мне нравится. Отличный подтекст — ну так продолжайте, не томите душу. Мы добрались до того момента, когда матушка Роли отправилась с визитом за кулисы. Я хочу узнать, что было дальше. Мысленно я это прекрасно представляю: цвет, ракурс, освещение — все. Продолжайте и оставьте все личное. Никакой реальности оно не имеет — кроме той, что могу придать ему я или кто-нибудь вроде меня, а меня в настоящий момент эта субъективная дребедень не интересует. Мне нужен сюжет. Входит матушка Роли. Что дальше?

— Уж если матушка Роли — такая деликатная тема, может быть, сам Роли вам и расскажет, — сказал Айзенгрим.

— И расскажу. Моя мать была очень славной старушкой, хотя я в то время по глупости и недооценивал ее. Как объяснил Магнус, я тогда был о себе слишком высокого мнения. Это беда университетского образования. Молодой человек в университете живет в тепличных условиях, а потому так легко и теряет всякое представление о реальности.