Мир чудес - Робертсон Дэвис

Мои родители были отнюдь не голубых кровей. Отец владел антикварной лавкой в Норвиче и был вполне доволен этим, поскольку достиг большего, чем его отец, который держал мебельную лавку и похоронную контору одновременно. Оба мои родителя восхищались сэром Джоном. Они стали его поклонниками задолго до того времени, о котором разговор, даже до Первой мировой. И они сделали одну чудную вещь, которая привлекла к ним его внимание. Они обожали «Владетеля Баллантрэ». Это была их пища духовная — всякие старинные штучки, романтика. Я искренне верю: им нравилось продавать антиквариат, потому что они считали это романтичным. В молодости они ходили на «Владетеля» раз десять и так любили его, что записали всю пьесу по памяти — не думаю, что запись была точной, но так или иначе они сделали это и послали рукопись вместе с восторженным письмом сэру Джону. Что-то вроде дани восхищения от поклонников, чью тусклую жизнь он соизволил осветить. В молодости я в это даже поверить не мог. Теперь-то я кое-что понимаю. Поклонники, чтобы хоть как-то приблизиться к своему кумиру, делают самые странные вещи.

Сэр Джон написал им в ответ любезное письмо, а когда оказался в Норвиче, заглянул в их лавку. Он любил антикварные вещицы и повсюду их покупал. Я думаю, его интерес к старине был чисто романтического свойства, как и у моих родителей. Они не уставали рассказывать о том, как он пришел в их лавку, поинтересовался парой старинных кресел и наконец спросил, не они ли прислали ему рукопись. Для них, поверьте, это был самый счастливый день в жизни. И после этого если в лавке появлялось что-то в его вкусе, они ему сообщали, а он нередко покупал эту вещицу. Вот почему иначе как жестокостью то, что он сделал, не назовешь: поддел меня насчет того, как следует переносить кресла, а потом отпустил эту остроту насчет лавки. Он знал, что делает мне больно.

Как бы то ни было, но мама не помнила себя от счастья, когда выхлопотала мне работу в труппе сэра Джона. Наверно, думала, что он станет моим покровителем. Отец к тому времени уже умер, и доходов от лавки вполне хватало для нее, но, уж конечно, не для меня, правда, я так или иначе вознамерился стать писателем. Признаюсь, моему самолюбию польстило, когда он попросил меня сделать для него литературную работу. Конечно, работа была не ахти что, как бы я там ни пытался распускать хвост перед Одри Севенхоус, но все мы в свое время грешили глупостью. Если бы мне хватило мудрости воспротивиться напору хорошенькой девушки, то я был бы ушлый маленький прощелыга вроде Мунго Фетча, а не телок, который набрался в Кембридже всякой премудрости, а о реальной жизни и понятия не имел.

Узнав, что я еду в Канаду в труппе сэра Джона, матушка приехала в Лондон проститься; а еще ей хотелось увидеть своего кумира. К стыду своему, я ей сообщил, что самому мне приехать в Норвич не удастся, хотя наверняка мог выкроить время. Она привезла сэру Джону в подарок изумительную рельефную миниатюру — портрет Гаррика в технике энкаустики. Не знаю, где она его откопала, но стоил он фунтов, по меньшей мере, восемьдесят. Она отдала ему этот портрет и попросила (такими словами, что я не мог сдержать краску стыда) позаботиться обо мне за границей. Должен сказать, старик был очень мил; он ответил, что я, по его мнению, не нуждаюсь в опеке, но если мне понадобится, он всегда будет рад поговорить со мной.

— Одри Севенхоус всем рассказывала, будто ваша матушка просила Миледи приглядывать, чтобы вы не забывали надевать на ночь шерстяные носки — как-никак, едете в арктическую канадскую глушь, — сказал Айзенгрим.

— Это меня не удивляет. Одри была настоящей сучкой; она выставляла меня дураком. Но мне плевать. Предпочитаю слыть дураком, нежели пройдохой. Но могу вас заверить, о носках ни слова не было сказано. Моя матушка не была высокоумной женщиной, но и глупой она отнюдь не была.

— Значит, в этом у вас передо мной преимущество, — сказал Магнус, улыбнувшись самой обаятельной из своих улыбок. — Боюсь, моя мать была больше чем глупой. Впрочем, я вам уже об этом говорил. Она была безумной. Так что, может, будем снова друзьями, Роли?

Он протянул руку над столиком. Сделано это было совсем не по-английски, и я никак не мог понять, насколько Магнус искренен. Но Инджестри вытянул руку в ответ, и по его виду было совершенно очевидно, что он намерен положить конец ссоре.

Официанты начали со значением поглядывать на нас, а потому мы перебрались наверх в наш дорогущий номер, где у каждого была возможность воспользоваться туалетом. Киношников ничто не могло сбить с панталыка. Они были исполнены решимости выслушать историю до конца. А потому после недолгой паузы — прямо как театральный перерыв — мы снова собрались в огромной гостиной, и, судя по всему, Роли и Магнус намеревались продолжить рассказ дуэтом.

Я был доволен, как всегда, когда выдается возможность увидеть в новом свете моего старого друга Магнуса Айзенгрима или узнать о нем что-то прежде неизвестное. Меня немного смущало, однако, молчание Лизл, которая за все время в ресторане не проронила ни слова. Но молчание ее объяснялось отнюдь не застенчивостью. Чем меньше она говорила, тем явственнее было ее присутствие за столом. Я знал Лизл слишком хорошо, и только ждал — когда же ее прорвет. Хотя она и помалкивала, чувства ее переполняли, и я не сомневался: ей найдется что сказать, дай только время. Ведь, если уж на то пошло, Магнус в самом буквальном смысле был ее собственностью: жил в ее доме, считал этот дом своим, делил с ней постель и принимал как должное ее ни на что не похожие любезности. И при этом он всегда отдавал себе отчет в том, кто истинный хозяин в Зоргенфрее. Что думает Лизл, слушая это саморазоблачение Магнуса перед киношниками? В особенности теперь, когда выяснилось, что между ним и Инджестри существует старая вражда?

А что думал я, промыв зубные протезы и, прежде чем вставить на место, тщательно протирая их столь обильными в «Савое» льняными салфетками? Я думал, что хочу получить все возможное от этой чужой жизни. Я хотел поскорее отправиться в Канаду вместе с сэром Джоном Тресайзом. Я знал, что такое Канада для меня. А чем была Канада для него?

Когда я вернулся в гостиную, Роли был уже на борту судна, плывущего в Канаду.

— Меня среди прочего приводило в смущение (как легко молодые приходят в смущение!) и то, что моя дорогая матушка одарила меня в дорогу огромным шерстяным шотландским пледом. Вся труппа изводила Макгрегора, требуя сказать, как называется этот рисунок. Макгрегор, поразмыслив, сообщил, что эта клетка называется «охотник Коган».[149]С тех пор этот плед так и называли: охотник Коган. Мне он не понадобился, потому что в каютах стояла невыносимая жара, а сидеть на палубе и получать от этого удовольствие было уже поздновато — сезон закончился.