На ладони ангела - Доминик Фернандез

— Извините, — спросил я его, — а можно как-то подняться наверх?

Покачав головой, он дал мне лаконичный ответ, который только усилил мое любопытство и страх:

— Там, за хибарой цветочника. Но не советую. Это не для вас.

— Не для меня?

— Это ни для кого, — подытожил он и раздвинул ноги, встречая нового клиента.

За хибарой цветочника я обнаружил зигзагообразную дорожку, в кирпичной пыли которой запечатлелись раздвоенные следы конских копыт. Тропинка вскоре привела меня на самый верх. На вершине плато, которая казалась мне плоской, я обнаружил небольшую долину, в глубине которой пряталась незаметная снизу маленькая круглая лачуга. Я подошел к самому краю холма. Звуки Рима замирали у моих ног. Взгляд простирался над Бычьим рынком и Тибром вплоть до склонов Монтеверде, Яникула и далеких Альбенских холмов. Почувствовав себя отрезанным от города на этом горшечном кладбище, я как на крыльях переносился сквозь века и империи. Необъятная панорама римской деревни, огромное небо, уносящееся в бесконечность, ветер, свободно обвевавший мое лицо, словно при сотворении мира, стирали пред мной границы времени. Я увлеченно рисовал в своем воображении закрывавшие горизонт холмы такими, какими они представлялись мне во времена основания Рима: покрытые дубравами и буковыми рощами, что рассыпали свою листву по их склонам еще задолго до того, как сюда были привезены из Греции и Сицилии экзотические виды вечнозеленых растений. Вроде тех, что растут на протестантском кладбище, и чья темная листва виднелась по другую сторону от Тестаччо. Поверх лаконосного мирта, который, прежде чем украсить могилу Грамши, использовался в служении богине Афродите, кипариса, рябины-арии и олеандра волновались гибкие султаны всегда подвижной пальмы. Ее привезли из Африки, но уже позже, вместе с апельсином и лимоном, которые сегодня считают итальянскими деревьями, хотя между годом Волчицы и их появлением на нашей земле прошло более двух тысяч лет.

Трудно сказать, что пробудило во мне такое влечение к мифологическим основам Рима: быть может, странность этого тихого пустынного места, в котором царил анахроничный покой. Здесь все оставалось неизменным с тех пор, как в этой долине поселились древние охотники и скотоводы. Я склонялся над Тибром, и моему взору легко представлялись древние празднества, разворачивавшиеся здесь каждой весной. По реке красочно проплывали украшенные нарциссами барки, на дне которых отдыхали влюбленные парочки, наслаждаясь золотистым хмелем Фраскати. Поздно ночью, которая вспыхивала радостными кострами, повсюду разносились звуки сельских сатурналий. Народ, живший в плену у сменяющихся времен года, встречал обновление природы танцами и песнями, обращенными к богам. От которых зависело, по их представлению, плодородие земли и плодовитость скота.

Покидая этот холм, единственную, как я заметил не без удивления, в Риме возвышенность, откуда не было видно купола Святого Петра, я услышал доносившиеся из-за хижины звуки чьих-то чистых голосов. На миг из-за нее появилась взлохмаченная голова, пронзившие меня два черных глаза сразу же исчезли, и в воздухе разлился звонкий, словно колокольчик, смех.

Мне пришлось еще не раз вернуться на это плато, чтобы приручить эту маленькую банду ребятишек. Несмотря на свои хрупкие тельца они были все неплохого телосложения; у них имелась гвардия из полудюжины пони, которых они пасли в течение дня, при приближении чужака они прятали их в ложбине, на ночь укрывали в гротах, а по воскресеньям выводили к парку с аттракционами в Вилла Боргезе.

— Как тебя зовут?

Ответа не последовало.

— А тебя?

Та же реакция.

Никто не хотел открывать мне своего имени. Они были не очень-то словоохотливы и на мои вопросы отвечали угрюмым молчанием. Между собой они общались односложно. Обращаясь друг к другу, они использовали прозвища: Черная пантера, Орлиное крыло, Зеленый глаз, Антилопа. Они с такой ревностью скрывали от меня свои настоящие имена, что я не мог это списать исключительно на их желание подражать индейцам. Быть может, как и тот старый сицилиец из Пьетранеры, который отказывался фотографироваться из страха, что фотоаппарат украдет у него лицо, они боялись, что, выдав свое имя, они потеряют часть самих себя.

Они разрешили мне сесть с ними на землю, но в хижину не пустили. Своей заостренной соломенной крышей и плетеными из ивы стенками она напоминала сооруженный из тростника маленький круглый храм Весты, в котором со времен основания Града собирались весталки, дабы предаться беседам с огнем. В память о своих земледельческих корнях римляне, даже в эпоху расцвета империи, всегда отказывались заменить это примитивное святилище более основательным сооружением.

К середине апреля начались таинственные приготовления. При моем появлении часовой, стоявший наверху тропинки, свистел, засунув два пальца в рот. Остальные сбегались со всех сторон холма к ложбине, чтобы я не увидел чего-то, что они прятали в траве перед хижиной. Предмет, который они очень осторожно переносили вовнутрь, со стороны казался тяжелым и хрупким. По обе стороны от входа в хижину свешивались два железных кольца. В них они продевали длинную палку, показывая тем самым, что вход закрыт.

Случившаяся как-то ночью гроза наконец-то позволила мне вмешаться в происходящее. Ветром из хижины вырвало связку ивняка.

— Почему вы не положите камней, чтобы укрепить стены?

Они осыпали меня гневными взглядами. Наверно, подумал я, они считают, что я смеюсь над их маленьким сооружением. Впрочем, где бы они нашли камни на этом плато? И я поспешил добавить:

— Я мог бы помочь вам затащить их сюда. Их полно на берегу Тибра.

На этот раз они даже не удосужились ответить и принялись перемешивать глину с соломой, чтобы заделать ею дыры, образовавшиеся после урагана.

Моя вторая попытка была столь же удачной, как и первая.

Сменив постепенно гнев на милость, они в один прекрасный день все-таки показали мне то сокровище, над которым они так тряслись. Я с трудом сдержал улыбку. Даже если бы у этого старого терракотового тагана, испещренного трещинками, не была отломана одна ножка, подобный предмет обихода — хоть в качестве лекифа для хранения фритюрного масла, хоть в качестве латки, оставшейся в наследство от небогатых хозяев — все равно не представлял бы никакой ценности. По их признанию они откопали его, роясь среди глиняных осколков. Даже какой-нибудь кубок из плавикового шпата с голубыми и белыми прожилками, какие были найдены при раскопках Помпеи, не внушил бы им столько гордости; они разглядывали, гладили и оберегали этот осколок былой хозяйственной роскоши с нежностью влюбленного юноши.

Чтобы он не заваливался, они подложили под его грубо обработанные бока, на которых еще были различимы отпечатки рук гончара, кусок кирпича. Сосуд этот относился к временам глубокой древности: его слепили вручную, еще до изобретения гончарного круга.

Привыкнув к моему молчаливому присутствию, они доверительно поведали мне, что в этом горшке — каждый год в одно и тоже время — они должны возжигать огонь. В хижине у них были собраны запасы сухой травы, древесного угля, старых досок и сломанных ящиков, которые они к лету постепенно все сожгли. При виде их грязного таганка я сразу закричал, что дома у меня есть гораздо более приемлемая посудина. Но упоминание о медном котелке, который мама привезла из Касарсы, едва ли тронуло их слух. Они отвернулись от меня с оскорбленным видом. Я не сразу понял, что они не собирались жечь костер просто так напропалую, из детского любопытства, беспечно созерцая красноватые угольки, они хотели, причастившись к таинственному действу, чей смысл был им неведом, стать наследниками самого древнего и самого священного римского культа. В храме Весты все подношения также сжигались на грубых глиняных подносах, даже когда на смену аскетичной простоте первобытных времен пришла роскошь и чванство Империи. Божественной покровительнице Латиума приходилось принимать все дары из примитивной посуды даже после того, как канула в небытие эпоха, когда подданные Августа и Тиберия пили свое вино из хрустальных кубков и устраивали свои пиры на золотых тарелках.