На ладони ангела - Доминик Фернандез

Он прихрамывая направился к подъезду дома № 27, ловко вставил ключ в замочную скважину и, не оборачиваясь, скрылся за дверью.

Я вприпрыжку добрался до площади Народа. По пути мне пришлось пройти мимо террасы Розати, штаб-квартиры правых интеллектуалов. Они нежились в золотистых лучах теплого осеннего солнца. Увидев, как я выхожу с виа дель’Ока, они догадались, откуда я шел и, скаля зубы, начали подталкивать друг друга локотками. Единственной причиной, по которой эти бесславные писатели могли попросить Моравию встать на мою защиту в суде, было желание остаться наплаву благодаря дружбе со скандальным автором. С другой стороны площади, в начале улицы дель Бабуино, которая должна была вывести к «Ла Федериз» на улицу делла Кроче, я заметил расположившуюся на террасе Канова, в штаб-квартире левых интеллектуалов, привычную группку еще одних болтунов. Сидя за стаканчиком карамельного негрони, они также с умилением предавались радостям римской осени. Им показалось, что я остановился у Розати, они переглянулись между собой, словно требуя у меня отчета, как ушибленные посмотрели на меня, когда я поздоровался с ними кивком головы, не сбавляя при этом шага, и, судя по моей подозрительной для них спешной походке и моему бесцеремонному с их точки зрения жесту, решили, что я только что на их глазах спелся с нашими противниками.

На площади Испании, оккупированной разрозненными туристами, угодливыми стайками фотографов и продавцами почтовых открыток, которые не осмелились бы появиться здесь лет эдак десять тому назад, когда ступеньки площади еще служили пристанищем бродячему плебсу молодых эмигрантов с Юга, я быстро обвел взглядом двойной пролет лестницы. Для очистки совести, так как Рамон с его шрамом, химерическими мечтами о миллионах и его барской наглостью карманника-идальго давным-давно исчез отсюда. Вот она, ностальгия по тем временам, когда мы, чтобы раскурить на двоих, разламывали пополам сигарету, которую прикупили в соседнем киоске, по тем временам, когда табачники еще соглашались торговать ими поштучно!

Феллини встретил меня с распростертыми руками, стоя у своего пианино-бара. «Японский саке? Датский аквавит? Московская водка?» Самый тонкий критик не смог бы так припечатать мою работу, как Феллини своим саркастическим намеком на всю ту мешанину школ, в которых я черпал свое вдохновение, и тех стилей, что он обозначил под марками алкоголя. Если я не смог разорваться между Дрейером, Эйзенштейном и Мицогуши, то, может быть, смог бы проявить больше решительности в напитках? Этикетки, украшенные пагодой, избой и копченой селедкой, соответствовали каждая родине одного из моих мэтров. «Спасибо, я не пью», — сказал я и был награжден с его стороны иронической улыбкой и еще одной порцией смущения — от себя самого. За исключением этой занятной аллюзии на различные влияния, которым я подвергся, и несуразности подобного коктейля, речь о моих кинопробах не заходила. Три бутылки вернулись на свое место в баре. Резкий звук, с которым захлопнулась его крышка, прозвучал отходной молитвой по моим надеждам. Феллини, нисколько не смутившись тем, что поставил финальную точку в деле и не раскошелился при этом ни на лиру отступных, ни хотя бы на одно слово в оправдание оного, копался в огромной коробке швейцарского шоколада. Проворно разворачивая обертки, он вытягивал широкий и прожорливый язык и одну за другой укладывал на него конфеты.

Он водил меня из комнаты в комнаты по резиденции «Ла Федериз», демонстрируя только что отремонтированные помещения, стены, обтянутые бархатом, дизайнерскую мебель и светильники от «Понтекорво». «Тебя восхищает наша роскошь парвеню?» Я рассмеялся вместе с ним. «Стоп!» — вдруг закричал он. «Не тебе смеяться! Если ты так хочешь снимать кино (сердце мое затрепетало при этих словах), подстраивайся под нынешние вкусы. Я только что ангажировал Анук Эме и Клаудиа Кардинале. Думаешь, они бы сели в этот раздолбанный мотоцикл с коляской Дзампано? У тебя кстати какая тачка?» Мой ответ, похоже, его удовлетворил. Он начал мне рассказывать о «новых слабостях» итальянцев. Народ требовал дорогих, роскошных фильмов, время неореализма прошло, а в Риме — чтоб я знал! — отныне больше телефонов, чем в Париже.

— Взгляни на этот график, — он взял с низкого столика из плексигласа какой-то журнал и сунул мне его под нос. Когда я шесть лет назад снимал «Ла Страда», Италия потребляла двести семьдесят тысяч тонн жидкого газа. В этом году потребление вырастет до семисот тысяч тонн! Благодаря этим миллионам дополнительных баллонов итальянки сэкономят миллиарды часов, которые они тратили на разжигание своих плит!

Под впечатлением грандиозного зрелища бесчисленного множества сверкающих пузатых баллонов, Феллини вынул из кармана карандаш и принялся рисовать на задней обложке журнала компактные ряды продукции «Agipgas».

— И что тогда будут делать миллионы итальянок с этими миллиардами часов, убитыми на кухне? В Милане о них уже подумали. Там мэрия за три месяца заказала два миллиона шестьсот тысяч лампочек на рождественскую иллюминацию! А еще что, знаешь? Мы вырубим всю Финляндию и Норвегию, чтобы в каждой нашей семье стояла елка! Ясли с волхвами — это уже не модно, милый мой. Сколько можно собираться за домашним столом? Надо выходить на улицу, и тратить, тратить, тратить без остановки! Обвешать елки подарками. Скупить все меха и все золото! Виски — трехлитровыми бутылками, паштет — килограммами! Икру — ложками! Под корешок скандинавскую елочку, она обалдеет, когда из своей снежной пустыни полярного безмолвия приедет к нам на Новый год с шампанским, музыкой и петардами!

Обалдел я, от этого потока слов.

— Э-хе-хе! Моему деду этот пианино-бар не пришелся бы по вкусу, он свою баночку пива выставлял на свежий воздух за окно на карниз. По воскресеньям он запрягал свою повозку и возил нас по деревенским дорогам, вдоль зарослей боярышника… Боже мой! — воскликнул он, хлопая себя по ноге. — Как я расчувствовался! Надо кончать с воспоминаниями детства, Пьер Паоло! Хватит разводить нюни по старым добрым временам! Нас интересует только будущее!

— Разумеется, — пробормотал я, пытаясь вставить слово. — Я же ничего не говорю… Но эти жалкие, нищие, как герой моего фильма, паштет с икрой им пока не светит!

— В «Римини», припоминаю, этот попрошайка, не то чтобы попрошайка, так, бродяга, пропащая душа, короче, вроде твоего, такой же типаж. Так вот фашисты позаботились о нем. «В нашем городе не место отбросам человечества!» К нему послали тетку из соцобеса, выкупали его в горячей ванне, одели его, и поручили зажигать лампочки на карнавале… А? Это что?

В конце коридора секретарь сделал ему знак.

— Нет, я сто раз уже говорил. Сейчас никаких интервью. Ни с кем. Ни-ко-го, слышите? Что им надо? Хватит с них того, что я сказал им в Каннах! На чем мы остановились? — продолжил он, заводя меня в свой кабинет. — Ах, да! «Не место человеческим отбросам!» Он был очень симпатичный, этак чудак. Каждую весну он бегал со своим сачком за пухом, как за бабочками, знаете, эти белые хлопья, легкие как пух, когда они появляются в марте, и плавают в воздухе, кружатся, не падая на землю, поднимаются, опускаются и все время несутся куда-то, увлеченные какой-то мистической тягой. Какие же кретины, эти фашисты, ты не находишь?