Золотые волки - Рошани Чокши

– Правда в том, что мне нужна поддержка, – сказал Гипнос, обвивая колени руками. – Помощь того, кто сможет понять, каково это – жить в двух мирах. Я попытался и потерпел неудачу. Я не могу быть и потомком гаитянских рабов, и сыном французского аристократа, даже если я объединяю в себе оба этих наследия. Мне пришлось выбирать, и, возможно, Орден вынудил меня принять решение в их пользу. Но никто не сказал мне о том, что мир может не согласиться с тобой, даже если ты определился со своим местом в жизни. Он ставит перед тобой безумные задачи: для того, чтобы их выполнить, тебе нужно перестать быть самим собой. Окружи себя прочной стеной из вымысла и легенд, и только тогда ты не будешь принадлежать никому, кроме себя самого.

У Энрике пересохло во рту. Он отлично понимал, о чем говорит Гипнос. Он испытывал это чувство, когда кажется, что тебя предает собственное тело. Его лицо не соответствовало его мечтам, и он знал, что желаемое никогда не сбудется.

– Я понимаю.

Гипнос фыркнул. Он облокотился о кресло и откинул голову, обнажив свою длинную шею. Гипнос выглядел как серафим, который провел всю жизнь под жаркими солнечными лучами. Он всегда был красив, но теперь золотое сияние свечей сделало его красоту просто неземной. С мыслями о чувствах всегда приходил стыд… Когда дело касалось влечения, Энрике молился в надежде, что его тело и разум определятся и сделают выбор между мужчинами и женщинами. Его старший брат готовится стать священником. Он как-то сказал, что Бог не совершает ошибок, когда создает человеческие сердца. Тогда Энрике еще не совсем разобрался в своих отношениях с религией. Слова его брата помогли ему, и он перестал ненавидеть себя. Он перестал бежать от своей сущности и просто принял себя таким, какой он есть. Но только поступив в испанский университет, он начал делать больше, чем просто смотреть на привлекательных парней. Наблюдая за Гипносом, он вдруг вспомнил о тех временах… и слишком увлекся своими мыслями, чтобы понять: его взгляд не остался незамеченным.

Гипнос провел большим пальцем по нижней губе.

– У меня что-то на губах?

– Нет, – сказал Энрике, быстро отвернувшись.

Гипнос пробормотал себе под нос что-то похожее на «очень жаль».

Стрелки часов приближались к полуночи.

К этому времени Лайла и Зофья уже вернулись. Они поделились своими находками – загадкой костяных часов и спрятанным тескатом – и продолжили ждать назначенного часа. В астрономической комнате стало гораздо оживленнее, и только подушка Тристана продолжала пустовать.

В последние минуты до полуночи Энрике показалось, что все его чувства обострились… Он отчетливо ощущал тепло руки Гипноса, сидящего рядом с ним; свечение волос Зофьи; кристаллы сахара, поблескивающие на печенье, которое ему принесла Лайла, и холодную ярость Северина, устремившего взгляд на часы. Энрике всегда мечтал о волшебстве. Только теперь он понял, что такое настоящая магия: мифы, палимпсесты[14], звездный свет и томительная надежда, разделенная со своими друзьями.

Как только наступила полночь, они перевели стрелки часов на два часа и шесть минут.

По астрономической комнате разлился яркий свет.

Лайла отшатнулась, а Зофья, напротив, наклонилась поближе к свету. На ее лице читалось любопытство.

– Эти часы работают как мнемо-жучок, – заметила она.

Масштабное голографическое изображение, спрятанное в часах, растянулось по всей комнате.

Помещения, набитые костями. Узкие коридоры, в которых рядами выстроились ухмыляющиеся черепа. Заброшенный зал, в котором можно было заметить знакомый спиралевидный узор: как на полу в поместье Дома Ко́ры. Энрике казалось, что он чувствует все запахи этого места, хотя перед ним было всего лишь изображение. Большие кресты, сделанные из тазобедренных костей, и мрачное озеро, над которым свисали острые сталактиты. И, наконец, тайное укрытие Падшего Дома. Место, соединенное с выставочным павильоном. Где-то там, среди мрака и костей, Тристан ждал спасения.

Энрике не расслышал, кто заговорил первым, но эти слова заставили его поежиться от холода и страха:

– Падший Дом ждет нас в катакомбах.

Шестым отцом Северина стал мужчина, которого он называл Жадностью. Жадность был привлекательным вором с крошечной суммой денег на счету. Он часто совершал различные кражи и любил оставлять Северина настороже. Однажды Жадность залез в дом богатой вдовы. Он полностью обчистил ее кабинет, полный дорогостоящего фарфора и изящных стеклянных фигурок, но вдруг заметил на стене нефритовые часы. Северин стоял снаружи и наблюдал за улицей. Услышав стук лошадиных копыт, он свистнул, но Жадность велел ему утихнуть. Он почти снял часы со стены, когда лестница под его ногами треснула. Тяжелые часы упали Жадности на голову, и он скончался на месте.

Жадность научил Северина не тянуться слишком высоко.

Северин закинул в рот бутон гвоздики и начал медленно его жевать, обдумывая новую информацию.

Теперь они знали, где искать Падший Дом.

Они знали, чего хотел Падший Дом: соединить Вавилонские Фрагменты.

Все остальное было вопросом времени.

Как только голографическое изображение катакомб исчезло, Гипнос вздохнул:

– Формально все лидеры Домов должны сообщать Ордену о любых находках, связанных с Падшим Домом.

– Формально? – повторил Северин. – Формально мы не знаем, работает ли Ру-Жубер на кого-то из Ордена.

– Поэтому я и сказал «формально», – добавил Гипнос. – Я должен доложить о случившемся Ордену, но они не уточняли, когда именно я должен это сделать. Я могу заняться этим после того, как мы найдем Ру-Жубера и убедимся, что никто из Дома Ко́ры не замешан в краже Кольца.

– Хитро.

– Беру пример с тебя.

– Вы действительно думаете, что за всем этим может стоять член Вавилонского Ордена? – спросил Энрике. – Разве это не идет наперекор главным целям Ордена и всему смыслу его существования?

– Никогда не недооценивай человеческую склонность к предательству, – тихо сказала Лайла.

Как и все остальные, она не стала садиться на свое привычное место. Вместо этого она оперлась спиной на книжный шкаф, подобрав свое длинное зеленое платье. Девушка подняла руку, чтобы потереть шею, и ее пальцы исчезли за воротником платья, нащупывая верхнюю часть шрама. Она считала его швом, как у набивной куклы, но для Северина это был обычный шрам. Шрамы делали людей теми, кто они есть. И вдруг в его голове вспыхнуло воспоминание о том, как он прикасался к ее изъяну: тогда он показался Северину холодным и гладким, как стекло. Он помнил, как она напряглась от его прикосновения и как он целовал ее спину. Тогда Северин отчаянно пытался дать ей понять, что он все понимает. И доказать, что на самом деле ее шрам не имеет никакого значения. Для него – никакого.