Рабыня - Тара Конклин

Натали нацепила свою фирменную ослепительную улыбку, как бы говорящую: «переживем и это», и сказала:

– Оскар, ты все усложняешь. Конечно, Лина меня знает. – Она шагнула вперед и быстро обняла Лину, что удивило ту настолько, что она инстинктивно ответила ей объятием.

– Мне жаль, что ты так быстро ушла с вернисажа, – сказал Оскар. – Я хотел догнать тебя, но ты шла так чертовски быстро, Каролина. – Щеки отца порозовели, глаза были ясными и счастливыми, и Лина подумала, не оставить ли их вдвоем с Натали, пусть бы закончили ужин и выпили еще вина. Но ее уже несло вперед, как самолет на взлете, и ей не хотелось терять это ощущение ускорения, она не хотела тратить его впустую. Она хотела вернуть себе свое место на кухне и своего отца. Ее охватило собственническое чувство, желание утвердиться здесь и высказать, что она чувствует.

– Я прочитала рецензию Портера, – сообщила Лина. – Он прав? Это выставка-извинение?

Улыбка Оскара исчезла, он откинулся на спинку кресла.

– Ну, в общем… Да. Может быть. Я не знаю, Каролина. Мне кажется, в этой рецензии Портер… ближе к истине, чем во многих других.

– А она хотела за тебя замуж? Хотела стать матерью? Почему она перестала рисовать? – Вопросы сыпались очень быстро, и Линой двигало вовсе не желание услышать ответы, а только потребность спросить.

– О, Каролина. Не надо. Не сейчас.

– Ты говорил, что хочешь, чтобы эти портреты мне что-то объяснили, но я их не понимаю, папа. Не понимаю, что ты имеешь в виду.

Оскар поднял глаза к потолку. Он подтянул вверх рукава, ерзая, как маленький мальчик.

– У нас с Грейс был несчастливый брак, – сказал он. – Под конец. Она была очень зла на меня. В этом не было ничьей вины. Это просто случилось. Я не был хорошим мужем, у меня был роман с Мари – я не хотел говорить тебе об этом в галерее. Не хотел, чтобы ты сердилась на меня или думала, что тогда не сможешь попросить Мари помочь с твоим делом. Но твоя мать была несчастна задолго до Мари. Она ведь тоже влюбилась в другого.

– В Портера Скейлза? Это был он?

Оскар выдохнул и скрестил руки на груди, и Лина поняла, что угадала.

– Откуда ты знаешь? – Голос Оскара внезапно стал резким, словно в нем проснулась старая обида. – Ты с ним говорила?

– Говорила, но он ничего мне не сказал. Кроме того, что был ее другом и восхищался ее творчеством. – Лина вспомнила тот вечер, печальный взгляд Портера и то, как была ему благодарна за все эти чудесные детали. И вместе с воспоминанием вернулось беспокойство. «Она просто ушла».

– Папа, а как она умерла? – спросила Лина тихо, но решительно. Она не сводила глаз с отца.

Оскар помолчал.

– Погибла в аварии, – сказал он. – Ты же знаешь. – Но она заметила, как напряглось его лицо, как, дрогнув, опустились губы.

– Оскар, ты должен ей сказать. Она уже взрослая. – Это сказала Натали, и звук ее голоса удивил Лину. Она почти забыла о присутствии Натали. Лина повернулась и увидела, что та стоит, прислонившись к стойке, – странное зрелище, ведь кухня была только их укромным местом – Лины и Оскара; но Натали говорила властно, как будто она была здесь единственной хозяйкой и знала обо всем лучше всех.

Лина снова повернулась к Оскару.

– Что ты должен мне сказать, папа? – Конечно, ему было что сказать. Лина всегда это знала. Но теперь она впервые почувствовала, что готова это услышать.

Оскар покачал головой, наклонив ее влево, потом вправо, и Лина услышала, как хрустнули его позвонки. Он глубоко вздохнул.

– Ничего. Тут нечего рассказывать, – сказал он.

Лину захлестнуло яростное разочарование, и она отвернулась. В наступившей тишине Лина боролась с собой: ей одновременно хотелось дать ему пощечину и перестать этого хотеть, выпустить свое любопытство и гнев в теплый воздух кухни, где они бы рассеялись и исчезли. Действительно ли то, что произошло, так важно? Какая разница, знает она или нет?

Лина разглядывала короткую полосу старого черно-белого линолеума, который Оскар каждый год обещал поменять, но так и не сделал этого. Может быть, когда-нибудь он его поменяет, а Натали будет ему помогать. И Лина отчетливо увидела, как оба, Натали и Оскар, ползают на четвереньках, отдирают плитку, шлифуют старое дерево под ней, вытирают пыльные руки о старые джинсы, а она, Лина, гостья, стоит в дверях и хвалит их работу. «Выглядит потрясающе, – говорит она. – Здорово, что ты наконец это сделал. И чего ты ждал столько времени?»

И в этот миг Лина приняла решение. Оно возникло, как гигантский воздушный пузырь, который долго формировался под толщей воды и наконец вырвался на поверхность, где с шумом лопнул.

– Хочу тебе кое-что сказать, – заговорила Лина. – Я решила съехать отсюда. Думаю, так будет лучше. Пора мне жить отдельно.

Эти слова легко влетели в пространство между ними, ведь она должна была их сказать несколько месяцев назад, много лет назад. Да, это ее дом, удобный, знакомый и понятный, полный воспоминаний и желаний, но это всего лишь штукатурка и кирпичи. Свои воспоминания Лина унесет с собой, они ведь больше этих стен, этой старой кухни; они даже больше, чем картины Оскара, его память о Грейс, которой Лина не понимала и не хотела видеть. Она будет продолжать верить в завесу темных волос, в запах перца и сахара, в чувство покоя. Кто скажет ей, что все это неправда? Истина многослойна, изменчива, для каждого она своя, каждая личная, особая история вырезана из одного и того же увесистого куска времени и плоти.

Оскар казался удивленным, но кивнул – один кивок, резкий и решительный, как будто он ожидал этого момента, а удивился только тому, что он так долго не наступал.

– Каролина, конечно, если ты этого хочешь. Что бы ты ни решила, все к лучшему. – Отец улыбнулся, уголки его рта слегка приподнялись, но улыбка была дежурной. Лина увидела, что его голубые глаза затуманились то ли слезами, то ли страхом, то ли чувством вины.

Лина повернулась, прошла через сводчатую дверь кухни в темный коридор, в гостиную, и остановилась. Полумрак, беспорядок, пальто Натали, брошенное на диван, в дверях – чемодан Лины. Она снова ощутила нечто странное в знакомой обстановке. В этот миг комната исчезла и превратилась в гостиную ее раннего детства: маленький диван, эскиз с рядом ложек, висящий там, где сейчас висит портрет Лины, кресло-качалка в углу, желтая краска на нем облупилась и стерлась. А женщина, которая, возможно, была ее матерью, сидела на полу и играла с ней. У них были кубики, деревянные кубики, окрашенные в яркие цвета, и паровозик с черными колесами, который женщина (мать?) катала по кубикам, как по рельсам. «Чух-чух-чух, на горку вверх», – пела женщина. Были ли волосы этой женщины черными как смоль, спадали ли они до середины спины, как завеса, как черная ширма? Или это была не женщина, а девочка, нянька-старшеклассница, заработавшая немного дополнительных денег и считающая минуты до отъезда? Или рядом с ней сидел мужчина? Отец, который почесывал бороду обеими руками и смеялся, когда Лина поднимала паровозик, чтобы он парил в воздухе?