Как мы умираем. Ответ на загадку смерти, который должен знать каждый живущий - Кэтрин Мэнникс

Я попросила его рассказать историю болезни, чтобы понять его тревоги и ожидания от хосписа. Терапевт попросил принять его сюда из-за сильных болей в брюшной полости и отказа принимать какие-либо лекарства дома. С грустной улыбкой пациент сказал:

— Лучше я представлю вас Брюсу.

Как оказалось, Брюс — это его опухоль, появившаяся «внизу»[43]. Сначала Брюса удалили хирургическим путем, но он вернулся и за несколько следующих месяцев увеличился в размерах, обернувшись вокруг жизненно важных органов и кровеносных сосудов, тем самым обеспечив уничтожение хозяина в случае покушения на себя.

— Вся семья зовет его Брюсом. Так легче справляться, — объяснил он.

Я снова вспомнила его самоиронию, которая сглаживала неловкие моменты консультаций и подразумевала, что мы с ним заодно, тем самым закрепляя терапевтические отношения.

Представив Брюса, он уделил ему и некоторое внимание. Брюс имел форму мяча для регби слева и внизу живота хозяина — твердый, как камень, с натянутой сверху блестящей белой кожей, испещренной кровеносными сосудами, будто отпечатками крысиных хвостиков. Брюс был исключительно чувствителен к прикосновениям, и следовавшая за ними боль забрала последние краски с лица пациента. Тем не менее чувство юмора объединило нас и открыло новые пути взаимопонимания — так мы смогли поговорить об облегчении его болевого синдрома.

Будто партнеры по придворному танцу, мы вместе изучили его опыт знакомства с морфием. В своей психиатрической практике он встречался с ним только в качестве наркотика. Будучи младшим доктором, он был знаком с коктейлем Бромтона — смесью, которую применяли для неизлечимо больных раковых пациентов, чтобы облегчить их боль, еще до того, как она была хорошо изучена, как и дозировка болеутоляющих препаратов, которая сейчас подбирается индивидуально для каждого пациента, чтобы ум оставался ясным. В те времена считалось, что пациент без сознания — это акт доброты. А те, кто сохранял полусознательное состояние, были не способны связно разговаривать, принимая огромные дозы препарата.

Конечно, я согласилась с пациентом в том, что его отстраненность очень расстроит семью и подорвет чувство собственного достоинства. В свою очередь, он согласился с тем, что у меня есть опыт назначения таких препаратов и несколько лет обучения на консультанта паллиативной помощи — специальности, которая появилась только в 1980-х.

Возможно, он может допустить развитие медицины со времен коктейля Бромтона. После такого грациозного обмена благодарностями он с осторожностью согласился попробовать очень маленькую дозу морфина. В последующие три дня, дав согласие на увеличение дозы, он наконец смог выпрямиться, а затем и прогуливаться по коридору хосписа, светясь счастьем жизни без боли.

Он был в восторге от хосписа, восхищался всем, и я сразу вспомнила, что он всегда был таким. Благодарил медсестер, хвалил уборщиков и попросил главврача хосписа навестить его, чтобы лично поблагодарить. Его постоянно посещали члены семьи — жена, три дочери и иногда несколько маленьких внуков, которые находились под гипнозом историй деда. Когда его боль утихла, из палаты начали доноситься восторженные смешки и восклицания детей, которым он рассказывал сказки. Теперь он мог играть роль шведской стенки, что было очень важно для дедушки.

— Будьте аккуратнее, не побеспокойте Брюса.

Я часто забегала к нему в конце рабочего дня, и в один из таких визитов он рассказал о своем глубоком одиночестве. С тех пор как он осознал, что умирает, больше не мог потворствовать своей пожизненной любви к Малеру. Пафос и красота его музыки слишком сильно перекликались с чувством приближающегося конца. Из-за отсутствия музыки он плохо переносил время между посещениями семьи. Достоинство, с которым он открыл свою душу, было настолько велико, что мы сидели вдвоем в тишине, думая над важными вещами, которые не могли выразить слова.

В этот момент по коридору шла еще одна тайная любительница музыки, приближавшаяся к концу жизни. Она была вдовой со скверным характером, которая в одиночку вырастила двоих сыновей, работая уборщицей в больнице и подрабатывая ночью в баре. Ее сыновья отзывались о ней как о сильной, гордой и веселой. Байки о тех днях, когда она была официанткой в баре, рассказанные с хрипотцой колоритного языка и местного диалекта, веселили нас всех. У нее была болезнь легких, постепенно ограничивающая ее возможности, — сначала она могла ходить на короткие расстояния, затем — только по дому, до стула, а потом и вовсе слегла в постель. Из-за непредсказуемых приступов удушья она была вынуждена спать с телефоном у подушки, но когда позвонила сыновьям, они не смогли распознать в ее словах панический приступ. Бригада врачей направила ее в хоспис в надежде, что мы поможем снизить частоту ночных приступов паники, связанных с удушьем.

Пение — удивительная вещь: Это и искусство, способное придать сил, и физический процесс, который может помочь справиться с некоторыми неприятными симптомами.

Она справилась с одышкой с помощью пения, рассказав, что оно помогает управлять скоростью выдоха (Попробуйте!) и дает ощущение контроля. Она обожала джазовые песни, которых знала бессчетное множество. Дома у нее была коллекция джазовых пластинок, и она им подпевала, когда оставалась одна. Ее одышка становилась тяжелее по ночам — она не слушала музыку, чтобы не будить соседей, а у старого магнитофона не было наушников. Пациентка попросила сыновей привезти аудиокассеты и сокровенный магнитофон из дома. Спустя некоторое время им все же удалось выкопать его из хаоса, поскольку из-за болезни мать начала пренебрегать уборкой.

Это были сборники треков Эллы Фитцджеральд[44] и Билли Холидей, а также записи живого выступления певицы в шумном баре. Как она сказала, это была ее нереализованная карьера: она была джазовой певицей на круизном корабле, когда встретила мужа, и бросила пение, чтобы присматривать за домом и воспитывать детей. Мальчики не застали ее карьеру певицы, а она больше никогда не возвращалась к ней, даже став молодой вдовой — ее голос погас из-за горя. Только недавно она вернулась к музыке, чтобы успокоить приступы.

Восхищаясь, сестры прозвали ее «Билли-Элла», когда она слушала кассеты с голосами своих героинь, а иногда и пела сама, воскрешая счастливые дни ухаживаний и раннего замужества. Она гудела в кислородной маске, тяжело дыша в перерывах. Ее сыновья были поражены тем, какой талант скрывала мать, и какой ходячей энциклопедией джаза она была. Сестры, в свою очередь, удивлялись, насколько лучше она переносит одышку, когда играет музыка.

Благодаря акустике хосписа ночью ее музыка проникла и в соседнюю палату. В одно из вечерних посещений профессор сказал, что с тех пор как начал принимать морфин, до него стали доноситься звуки чудесного пения. Он никогда не слышал такой музыки, и несколько ночей размышлял над тем, не могла ли она быть галлюцинацией, вызванной препаратами. Он обрадовался, когда медсестры на ночном дежурстве уверили его, что музыка настоящая. Тогда он попросил помочь ему пересесть в коридор, поближе, чтобы послушать внимательнее.