Поклонение луне. Книга рассказов - Елена Крюкова

Затем время, отпущенное нам двоим, закончилось; а может, оно и не начиналось даже. Думаю так, что мы могли перепутать века. Наши лошади наелись на горных пастбищах травы до отвала. Когда мы вернулись на пасеку, обнаружилось, что те, кто меня сюда привез, уже уехали. Они просто плюнули на меня. Овидий притиснул меня к себе крепко и сказал горько: «Значит, у нас есть еще несколько дней». И у нас были еще несколько дней.

Он отвез меня на лошадях до красивого абхазского города, где на улицах растут эвкалипты, а девочки на маленьких лодочках плавают по речкам, впадающим в море, и продают хозяйкам сыр и свежие яйца. Там был грязный, дымный вокзал. Лошади подошли прямо к поезду. Овидий сгрузил на перрон банки и кувшины с медом. Я должна была везти мед с собой в Армагеддон. Мы занесли мед в вагон. Овидий сел на полку и посадил меня к себе на колени. Слезы текли по его щекам. Я пила его слезы, слизывала их. Тоже плакала. Мы терлись друг об друга мокрыми лицами, он сжимал меня в руках. Он любил меня. Я любила его. Мы расставались навсегда.

Из окна вагона я глядела на него, сидящего на лошади верхом, пока не отошел состав.

Я уехала навсегда: с его телом в своем теле. С его душой в моей душе.

Но мы, Сильвио, клянусь тебе, мы остались там, в горах. Мы и сейчас там. Человек живет в древности; его место во Всегда. Хочешь – проверь. Поезжай туда. И увидишь. И водопад и все остальное. Ревновать ты не будешь: это было до тебя, и будет после тебя, да и быльем поросло.

ЮРГЕНС

На разбойника я все-таки нарвалась. Все-таки сумела. Эх я и незадачливая, Сильвио!

Я всегда была смелая, Сильвио, я смеялась. «Она идет по жизни смеясь». Это так, а все рыдания – это дорогой женский антураж, не более: плачь, плачь, галка, мне тебя не жалко. Есть жизненные сроки. Баба их проходит, и ее обуревает отчаяние: отчаяние замужества, отчаяние любви, отчаяние одиночества, отчаяние смерти. Отчаяние любви я вроде бы проехала: и такое, и сякое. И у меня наступило отчаяние замужества. Ударило, как в гонг, в меня. Я поздно поняла, что все мои грандиозные апартаменты, шелковые занавеси, вся моя коктейльная, изюмная свобода – гроша ломаного не стоит перед каждодневной крышей мужских рук над твоей головой. Ах, отчаяние! Оно-то мне и помешало. Я хотела всего как можно скорее. Торопыжка был голодный? Да нет, просто внятна стала чудовищная быстротечность жизни. Только начал смотреть фильм – тут же ленту оборвали. От яблока откусил – его выхватывают изо рта. Одна попытка замужества; вторая; третья. Четвертая. Все мимо кассы. А я должна попасть именно в десять очков. В десять. И ни на очко меньше.

Я понимала, что на мне хотят жениться: это было так заманчиво – ведь я была владелицей, обладательницей: славы, богатства, красоты. Джентльменский набор. Вернее, дамский. Все при мне. Кто хотел поживиться. Кто – погордиться. Кто – погреться, успокоиться душой и телом в довольстве, достатке, близ милой и ухоженной меня. Я понимала этих людей. Я их не обвиняла и не оправдывала. Я знала, что я их не люблю, хотя хотела я любить их. Точнее – пробовала. Все они были живые люди, и каждый из них был достоин любви и семьи со мной. Я всех оттолкнула, Сильвио. Всех.

Вот рассорилась я с последним женихом и махнула к морю. Ты никогда не видел, как я плаваю, а плаваю я классно! Женщина, которая не умеет хорошо плавать и хорошо танцевать, не годится и для любви. Это не я придумала, но мне нравится.

Я прилетела к зимнему морю. Оно было изумрудно-зеленое, как Гварабиево кольцо. Густо-зелено-синее, тяжелое, со скользкими и широкими холодными волнами, с густой бахромой пенных кружев. Море лежало в снегах, как в оправе, в шерстистых снеговых горах, медленно и страшно переливалось гранями, искрами. Я поселилась в татарской сакле. Неведомый городишко состоял из странных домов – там были нищие сакли и мраморные дворцы, китайские пагодки, японские бумажные скворечники, маленькие храмы с головками золотого лука. Я бегала по городку к морю, раздевалась донага, купалась – никакого дурака нельзя было загнать в ледяную январскую воду, я резвилась одна, ныряла, дух захватывало, а после растиралась пушистым полотенцем и, сидя на снегу, на камнях, уже укутанная в шубу, распевала всякие песни. Меня здесь никто не знал. Я не знала никого. Армагеддон остался за спиной, в небытии.

Плавала я далеко, ну, и однажды заплыла. Там была бухта, круглая такая, и я проплыла между мысами и ломанулась в открытое море. Так, весело, рьяно, шутки ради, холод собачий, плыву себе, плыву, и захотела обернуться, поглядеть, что же там, сзади, осталось. Что я оставила за спиной. Отфыркнулась, дернула вбок головой… ух! Берега нет. Нет ничего. Белая пелена. Черно-синяя вода. Да дымка, сетка снега – крутится, нежно зависает над затылком. Все растаяло. Умерло. Там, сзади, ничего нет.

Страх – тяжелое чувство. Я его испытала. Я поняла, как мне безумно, до боли, до вопля, до постоянного мучения и пытки, хочется жить. «ЖИТЬ!» – закричало все во мне, скрутилось в судорогу. Вода била из недр преисподней. Я уже ненавидела это море. Я повернула к берегу, не зная толком, где он, и, далеко вымахивая руками, поплыла. Я не плыла, Сильвио, нет. Я царапалась, грызлась, матерно ругалась, хрипела, молилась. Ноги мои превратились в две ледяных култышки. Я знала рассказы моряков о том, что человек в холодной воде живет десять минут, что ли, не помню; а если эти минуты пройдут, тогда… Врешь! Голыми руками меня не возьмешь!

Я катилась отчаянным, глупым умирающим ежонком по изумрудной смертной воде. Когда руки стали выбрасываться вперед с трудом, я поняла краем сознания, что мне каюк. И ты думаешь, я увидела Бога в небесах? Как бы не так! Я поняла, что сдохну, и ток последней ненависти и ужаса прошел по спине, по нутру и ударил в темя.

И когда я уже была готова разжать юродивые пальцы, вгрызающиеся в воздух и воду, и сказала себе: «Все, Клелия, стоп. Хватит цепляться за жизнь», – мою руку схватила рука. В холодном пустынном море, зимой, это впечатляет. Рука сжимала мою как клещи, хуже клещей. Я была почти без сознания. Другая рука перехватила меня за загривок и сильно потащила за волосы, вперед и вверх. Я извивалась. В ухо мне сказали: «Не валяй дурака, ложись мне на спину, я с тобой поплыву. Я знаю, где берег». Я подчинилась. Остальное не помню. Очнулась в гостиничном номере; рослый мужик, с длинными волосами ниже ключиц, черный, страшный, бородатый, растирал меня чистым спиртом, спиритус вини, девяносто шесть градусов, набирая в горсть жидкость из фляги, а остатки ухитрился влить мне в рот. Потом он лег со мной.

Мне было все равно, кто он, откуда. С виду – разбойник. На деле – тоже. Он шатался бродягой по дорогам. Занимался всем на свете. Крал. Возможно, убивал. Подбивал людей на авантюры. Сочинял подложные документы. Забивал оленей на Севере. Был сутенером на Юге. Это был настоящий бандит, и тюрьма плакала по нем, но вышло так, что он спас мне жизнь, и, когда мы еле отдышались после объятий, я спросила у него его имя. Он криво усмехнулся, вслепую на тумбочке нашарил пачку сигарет, всунул мужскую вонючую соску в зубы. «Зачем тебе?.. – выцедил. – Ну… ладно. Зови меня просто… Юргенс».

И вся моя жизнь полетела к чертям собачьим!