Поклонение луне. Книга рассказов - Елена Крюкова

Так, жизнь ее кончена. Глупое тело испещрено морщинами. Они – рыболовная сеть. Она – рыба. Ее поймали, сейчас съедят. Зачем жить? Этот длинный, худой и жесткий человек родил ее, искупав в теплой крови, как в красном молоке, прожил с ней жизнь в любви и теперь наблюдает, глазом кося, ее уход. Такая маленькая жизнь, вдохнул – а уж выдохнуть надо. И не перехитрить. Не задержать дыхание. Жизнь утекает из белого тела, как кровь, и нету жгута, перехватить выше кровотока. Пусть бежит. Все совершилось. Сейчас он перевернет мертвое ее рыбье тельце на спину и прочтет отходную молитву.

– Прощай… прощай, – вырыдала она и забилась, задергалась.

– Экая дура, – бормотал мужик, не переставая целовать дрожащую влажную девкину спину, – куда прощай?.. Зачем прощай?.. Что брешешь?.. мы еще долго жить будем, и ты у меня на кухне – хозяйкой… дура страшная… пусть твои горшки из рук валятся, бьются… мне наплевать… Я стар тебе, вот беда…

– Ты?!.. Ты стар мне?!.. – завопила, привскочив, и к зареванным щекам его счастливое лицо свое прижала. – Ты?!.. Да моложе и сильнее тебя в свете нет!.. Да я от тебя теперь… никогда…

И захохотали оба громко, громко! Заиграли, запрыгали на ложе! Упивались, услаждались друг другом, мокрыми ресницами, сладким потом грудей, пупков и локтевых извивов! Радовались: ах, тело, тело, милое тело, какое же ты Солнце, какая же ты – душа! Душа – любой пальчик, любая заморщинка-складочка, грудной всплеск, горные кости хребта; душа – восторг и прижиманье плоти, судорога плеч, огненные печатки лядвей и пяток. И все это в подарок, и все это даром, и все это – заклятьем: жизнью после смерти, упорством жить и жить снова и снова. Снова и снова жить! Дать обет умереть – и жить опять! И, снова образовав горячее кольцо крутящейся и стонущей плоти, узреть в центре объятия сверкающий, подъятый золотой язык огненного Духа, – и, увидев сей огонь, почуять, не узнав, двунадесять языков земли, тьму тем наречий любви – без единого крика, без единого стона.

– Я видел однажды диво, – шепчет он ей в самое ухо, – пошел ночью к реке на косогор, лето холодное, темное небо… ясно, в Стожарах все до звездочки вижу… и вот они, в небе: один в белых одеяниях, другой в розовых, третий…

– Ой, не надо, – зажимает она ему испуганно рот рукой, ладошкой, – ой, я боюсь!.. Поцелуй меня лучше…

И выгибается вся к нему, и по крутому мосту ее тела идет тусклый ночной серебряный свет из окна.

– Хорошо, не буду… – соглашается он покорно и тонет жарким лицом в ее лице, а через минуту опять заводит, ему жаждется высказать, ему не терпится выдать ей, сужденной, тайну:

– А ты знаешь, я помню… мы беседовали прямо на развалинах… Град был весь разрушен, камни дымились, я видел молнии, они ударяли в меня… Он шел ко мне босой… Голос помню – тихий, внятный… Он обнимал меня, вот так же близко, как ты сейчас…

– Кто?! – Она кричала, едва не визжала от страха и радости, закрывала ему рот своим ртом. – Боюсь!.. Боюсь!.. Не хочу!.. Замолчи!.. Я с тобой, я с тобой, – бормотала она внутри поцелуев человечье, исконное, – и, совсем уже тихо, шелестом души:

– Я люблю тебя…

И так, в ночном леденистом воздухе, висело и плыло: «Я люблю тебя… Люблю тебя…» – качалось, сияло, перекатывалось, шумело порогом, откатывалось назад чужою водой, далеко, за пески.

И наутро поздно разлепила почернелые, соленые веки, встала хозяйкой Долорес, ухватила пятерней рыжину позапутанных кос, огляделась – Ивана не видно было. Она испуганно закатала бельецо в комок, на стирку, покраснела гуще малины. Накинув на себя родимые тряпки, приладив изляпанный фартук, она направилась на кухню – постряпать, сварганить вкусное из невкусных суровых круп и картох. Вот и горшки уже парили и источали прорву запахов, вот уж и остывали под щитами крышек, а Ивана все не было. Солнце белым гвоздем вбилось в стиральную синеву зенита. Ивана не было. «Рыбачить пошел», – предположила Даша и села за стол, уперев подбородок в кулак. Медь кос горела в лучах.

Когда Солнце, став цвета Дашиных тугих кос, клонилось к закату, она не на шутку затревожилась. Она женой тосковала по нем, по муже, стершем себя с горизонта дня, словно плохую надпись. Где он? Ловит, охотится, – умирает?.. Жена, сохни, изводись по муже, никто тебе не поможет. Если он тебя любит – придет, приползет отовсюду, раненый, убитый, оставляя на снегу и льду длинный кровавый след. Мертвый притащится. Не плачь!

Она плакала долго, долго. Небо вызвездило. Даша оделась потеплее и пошла на берег реки. Деревня спала. Кое-где, по дворам, взлаивали собаки. Даша щурилась, глядела вдаль. Слезы ее не успевали скатываться – замерзали сразу. Она сковыривала льдинки со щек ногтем. Хватала колкий воздух ртом, как рыба. Ее вытащили на смертный берег из родной воды. Ее пронзили гарпуном и положили белым брюхом на снег – умирать. И никто не пожалел, по голове веслом не пристукнул, чтоб не мучилась, чтоб повалила изо рта на чистую белизну рыбья кровь.

– Где ты… где ты, – выла Даша, ужасаясь своему волчиному вою, захлебывалась, втыкала кулачок в зубы. – Где ты, Иван. Зачем ты, у-у-у!.. Зачем ты так…

Она, спотыкаясь, брела по гребню косогора, вязла в чисто-розовом снегу, теряла варежки, платок со лба.

Звезды, звезды! Зачем в мире любовь и жизнь! А затем, что все Бог сотворил. А зачем Он сотворил нас человеками, а не тварью бессловесной!.. А затем, что по Своему подобию нас захотел слепить, ведь у Него детей не было, а Он очень деток хотел, ну вот мы и получились, да только не в Отца… не в Отца… а в проезжего… молодца…

– У-у-у-у!.. У-у-у-у!..

Речная излука тянулась далеко и плоско под звездами. Тихо было. Даша стала в сугробе, размазав по лицу слезы, лед и кровь с прокушенной губы. Через линзы слез она углядела, – далеко, далеко, еле ухватит глаз, человек шел по снежному ночному берегу. Она быстро протерла слипшиеся на морозе ресницы и вгляделась острее. Ей показалось, что это Иван и в тулупе. Еще, еще сощуриться. Неважные вы лампы, звезды!

Нет. Не Иван. В чем-то белом, длинном, летящем по ветру шел сумасшедший и босой. Босой?.. А может, в сапогах?.. Летят, летят волосы… борода по ветру… Стекла слез, приблизьте его еще, дайте впиться глазами в него напоследок… Иван! Иван! Трава мерзлая, ночная! Пята ледяная!.. Сухой рукой меня крести. Никто не верит больше в Бога так, как в Него верил ты. Он любил тебя. А мы забыли и тебя, и Его. Ох мы дряни. Мы будем каяться еще, и много раз. Эх, раз, еще раз. Но зачем тебе, на кой ляд сдалась рыжекосая девочка, которой теперь вся земная любовь – один седой волос с твоего векового лба?!

Она следила за идущим вдали до тех пор, пока зима не поглотила живое, шевелящееся, белое.

Побрела домой. Падала. Ползла по снегу. Цепляла голыми крючьями красных пальцев наст косогора. Плакала. Хотела умереть. Не умерла – доползла. Дотянулась. Дверь в избу открыла бревешком застывшего тела. Шлеп-шлеп на кухню, разжечь огонь, скорей руки к теплу, обмороженные, исчерканные кровью и солью щеки. А на усыпанном густо, серебряно высохшей рыбьей чешуею столе, на деревянных плахах – книга раскрыта.