Поклонение луне. Книга рассказов - Елена Крюкова

Девка поселилась в его избе. Ей присоветовали. Нашептали: «Хороший, спокойный хозяин, справный работник, и без жены, а ты, заезжая, учителка, можа, и мужа себе в ем отыщешь. Не робей».

Девку звали мятежным именем Долорес, в честь вождихи далекой мертвой революции. Поселковые бабы, не кумекая в мировой истории, кликали ее просто: Даша. У Даши вдоль щек висели ярко-рыжие косы, ее краса и гордость, красные канаты толщиной в человечью руку. Глаза горели по-волчьи, как из чащобы. Широкие скулы всходили опарой. Девка была что надо. Детей она не умела учить совершенно. Она читала им вслух сказки Андерсена и сказы Бажова. Дети зевали, но слушали.

Завершив унылые сказочные уроки, Даша возвращалась в избу Ивана, делая вид, что помогает ему по хозяйству, на деле мешая: приносила воду и опрокидывала ведра, драила нехитрую посуду мукой вместо соды, кипятила молоко, а оно то убегало, то пригорало. Даша ахала и вскрикивала: «Ох я неловкая!.. Вы простите меня, дядя Иван!..» Он рождал сумрачную складку меж бровей. «Руки у тебя крюки, – возвещал он, – а сама ты славная. И за что имя тебе такое мамка с тятькой дали?!»

Долорес была деревенская. Как она выучилась в городе на учительшу, она и сама не поняла. Беда с ней была. Руки у нее были вправду не тем концом вставлены. От хозяйства она отвыкла за время учебы в странном городе с черными гранитными домами и милицейскими громкими свистками; разотдыхалась, обленилась. Из ручонок у нее все валилось, все под ней горело и трещало. Иван терпел ее, щурясь на ее рыжие косы.

«Ах, я все же деревенская, дядя Иван, – крикнула она ему однажды, – пойду-ка на реку, наловлю вам рыбы!.. А то все вы да вы ходите, сидите там часами. Потроха выстудите. Льды еще не сошли». – «А ты не выстудишь?» – беззлобно огрызнулся Иван. «А я – нет. Я молодая и железная. Железнее лома. Я же пешня, дядя Иван. Мной можно лед рубить, налимы сами приплывут. Что вы на меня так смотрите?!..» Иван сладил ей снасти, вручил садок, и Долорес побрела на рыбалку, а мерцали в зените звезды исхода зимы.

Снег горел на закатах розовыми рыбьими плавниками. От красоты мира спирало дыханье. Даша надергала разноперой рыбы полный садок и, румяная, радостная и гордая, приволокла в Иванову избу. Когда они вместе высыпали рыбу в ведро, голые руки их соприкоснулись, холодно вздрогнули и заиграли, как рыбы.

Рыбы завихрились вокруг них звездами, метельной гуделкой; рыбы били их хвостами в грудь, в горячие животы, меж ключиц, под ребра. Сияли и сверкали. Слепили глаза жестким, невыносимым блеском чешуи. Слепые, они нащупали мокрыми руками лица и плечи друг друга. «Мы большие рыбы?..» – спросила рыжая девка, горя и вздрагивая всем телом. «Мы большие небесные рыбы», – был ей ответ, и Иван навек запомнил, как вплыли в его бьющиеся губы жаркие, серебряные и скользкие рыбы, как задергались, вспыхнули, засквозили, канули, втекли в глубины Внутреннего Моря. И никто не наколол их ни на вилы, ни на острогу.

Даша отбежала от Ивана, забилась в угол, за сундук. «Теперь вы меня выгоните, дядя Иван». Ее щеки, ее ладони и ступни горели как в огне. «Эка! Загнула. Куда я тебя прогоню. И за что. За что», – говорил он, горя, дрожа и вытирая со лба пот жилистой рукою. «Это вышло так просто, ну и больше не будет. А как хорошо было. Это ведь не грех, девка, это Господь так устроил, это Господу угодно. Прости меня!»

Молчание билось и уплывало. Молчание висело, грузно провисало гирькой ходиков до половицы. Зимняя, снежная тишина.

Ворочанье с боку на бок ночью. Кровати в разных каморах. Рыбы, налимы, сомы, плотва, густера, и те любятся. Где, далеко – большая жизнь? Вот она, великая жизнь. Зимние леса, пьяная от счастья река подо льдом, хрустким и смертным. На снегу огнем горят рыжие косы. Дарья! Дарья! Долорес! Тихая девочка, горе-рыбачка! Беги прочь от Ивана. Зачем тебе лесной человек, угрюмый лешак, его глаза-костры, его руки-грабли?!

А зачем живому – живое?!

Для любви?!

Любовь; зачатие; роды; крестины; соборование; похороны. А венчание где же? Да, таинство. Да, пребудет всегда. С каждым сотворится. Так уж и с каждым?! Здорово живете, граждане, если каждый из вас… А рыб бьют багром по головам – из-за нее?! А оленей бьют по лбам дубинками, чтобы забить скорей поголовье, – из-за нее?! А моржей… в полыньях… бивни отрежут, отломают, выдерут, а шкуру даже не снимут, так гордого зверя на берегу бросят, в крови и гниении, – тоже из-за нее?!..

Из-за любви.

К кому… к чему…

Ночь брызгала чешуей звезд, порскала искрами, скрипами, хрустами, пугала тенями. Прихватил мороз, выбелил алмазным крошевом инея крыльцо и ставни. Долорес кралась по одной скрипучей половице, огненные волосья ее рассыпались по голой спине. Она была голая, без ночной рубахи, и тело сметанно, сливочно светилось в грязной черноте избяной душной тьмы. Вот дверь каморы Ивана. Вот дверная ручка, в виде головы льва, под потной ладонью. Вот он сам – спит, поди. Нет, нет. Глаза широко открыты. Но ведь можно спать и с открытыми глазами. Так спят лошади. Кони, кобылы. О, конь. Иван. Конь Божий. Пропахай меня. Вспаши меня. Старый конь, старая борозда. Горячее, резко пахнущее древними соками любви тело. Душа, Иван. Есть ли у тебя душа. Девке тело потребно. Но в тот дикий миг, когда она станет женщиной, ей немедленно станет нужна твоя душа. И ее она захочет нацепить себе на шею крестиком нательным.

Даша наклонилась, мягкие груди ее, два толстолобых налима, коснулись лица Ивана. Он застонал и лицо отвернул. Женские пальцы впились в костистые мужские плечищи. Мужские губы поцеловали, затем зубы укусили опаловую плоть девичьей руки. Девкино тело легло на вытянутое стрелой тело мужика, и два тела, превращаясь в одно, о двух спинах, начали бороться и отвергать, молить и одолевать друг друга: начали неумело, по-детски, коряво и страшно делать любовь, ту любовь, которую так радостно заповедал Бог, а на поверку она оказалась черным тестом, рыбьей чешуей, соскобленной в судорогах и криках, в извиваниях и изламываниях, острым, как бритва, рыбацким ножом.

Все звучало и лепилось молча. Они слепились – и разорвались; слюбились – и разрубились в ненависти. Снова вошли друг в друга, как две рыбы, друг друга пожирающие в обжигающе-ледяной бездне белого зимнего океана, и друг их был Левиафан. Она была Кит, а он был Иона; и она пожирала его, вбирала его, и так было три дня и три ночи, и долго и мучительно он жил в ней, в Рыбе, в Китихе, в ее Чреве, чтобы набраться там духа и любви и выйти наружу обновленным, преображенным.

Они побеждали друг друга, ломая друг другу ноги и руки сильными, крепкими, как рыбацкие сети, объятиями, и он безжалостно протыкал ее разверстое, кровавое Святое своим кровавым Грехом, и она любила этот грех, и кричала от боли и жалости к себе, прободенной, и думала, становясь женщиной, корчась на сырой посконной постели в крови, что вот оно, каково это, стать женщиной, это похоже на Распятие, нет, это пострашней Распятия будет, ибо это совершается со всеми девками, а Распятие было одно, и, значит, Господь тоже принял и женское страдание, не только мужскую муку казни, войны и пытки, чтобы узнать все и вобрать все и искупить вся и всех – одним Собой. А кого искупит она болью, кровью, криком?! Младенца будущего?! Вот пораженье, и она плачет. Она проиграла бой. Она лежит ничком, вмятая в соленый, меченный кровью комок давно не стиранной простыни, и ее спину обжигают поцелуи.