Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

переговоры, недружелюбные постоянные выпады сенаторов и жизнь в палатке доконали Филарета: он простыл, слёг, из-за этого и не поехал на очередную встречу с гетманом. Лекарь напоил его отваром из кореньев, заверив, что они из индусских земель и он живо поставит его на ноги. Затем Филарет осилил большую кружку малинового настоя. Его с головой укрыли одеялом и сунули туда чашу с тем же отваром.

– Потом иной дам: тот силу вернёт, – пробубнил где-то над его головой лекарь.

«Эх, корешки, корешки, – натужно задышал Фёдор Никитич горьковатым на вкус запахом кореньев. – С вас-то всё и началось. Сколько претерпелось… Научал ведь Ксению и Александра – не выговаривайте шибко нелюбовь к Годуновым. У Сёмки-то Годунова уши длинные, на холопских доносах сидит. Извет возвёл, пёс, на Александра… А тот тоже хорош!» – вспомнил он, как брат Александр потешался с зятем, князем Борисом Канбулатовичем Черкасским, над семейством Годунова.

В тот раз Черкасский заявился к ним на двор не один, с сыном Иваном и дворецким.

– У Грозного-то детки напоследок блаженненькие пошли: как Фёдор, так и Димитрий. А что ещё может быть от беспутства?! Желчь-то свою, что накопил, им и передал, – язвительно высказался Александр, хлопнув уже которую стопку водки, отчего и развязался у него язык…

Ревниво относились Романовы к памяти своей тетки Анастасии. Да и князь Борис Канбулатович болел за честь двоюродной сестры, Марии Темрюковны, второй жены Ивана Грозного: восемь годков пожила та с ним и умерла почему-то бездетной…

– Что ты при Юшке-то сие городишь! – всполошился Фёдор Никитич, заметив в палате дворецкого Черкасских рядом с племянником Иваном.

Тот же нашёл дружка – с холопом таскается. Указывал он ведь на это зятю, да князь Борис ничего не мог поделать со своим бедовым сыном.

– А что? Юшка-то – вылитый царевич! – продолжал язвить Александр. – Димитрию столько годков стукнуло бы. Да и был бы таким же уродом, как Юшка!

Да, дворецкий был коротконогим крепышом, с длинными руками и проницательным взглядом маленьких глаз, от которого у Фёдора Никитича появлялось ощущение, что его как будто обшаривают…

– Таких царевичей у меня вон сколько на дворе живёт! – подхватил князь Борис Канбулатович шутливый тон Александра; он тоже был навеселе.

Фёдор Никитич сильно повздорил в тот раз с подвыпившими братом и зятем и выставил их за такие речи из дома вместе с дворецким Черкасских, Юшкой Отрепьевым. Тот же, сукин сын, успел побывать в добровольных холопах у брата – Михаила. А служилую кабалу-то дал на имя боярина, князя Бориса Черкасского. И тут выиграл, бестия! Ловок! Ванька Черкасский от него без ума. Рука, говорит, у него, как сам чёрт водит!..

Знал ведь, знал он, что сплетни-то ходят средь господских холопов почище пожара. Да казначей-то Александра, паршивец Богдашка, вперёд всех добежал до Годунова. А чем всё это обернётся – Фёдор Никитич представлял. Тяжёлым, нелёгким оказался для него груз ответственности за семейство Романовых после смерти отца.

Александр и Борис Канбулатович поплатились за свои длинные языки, потянули за собой и остальных. Много ли нужно было Годуновым, чтобы расправиться с ними? В думе-то сильны стали, с Сабуровыми-то и Вельяминовыми… Ведовством и кореньями-де Никитичи царство решили достать… Хм! Это же надо! Корешки – это так, для затравки…

Поразился тогда Фёдор Никитич, как набросились на них бояре. Точно свора собак!

«Кривой» Михайло вёл дело в думе…

«Выслужился перед Годуновым!» – неприязненно подумал он о Михаиле Салтыкове, дальнем родственнике со стороны жены.

Тот повинился потом – чёрт-де попутал.

Чёрт-то чёртом, а боярство за Романовых получил!.. Не слушались ведь ни Александр, ни Ксения: видно же было – не долго протянет Годунов-то. Ан нет – не терпелось! Вот и вышло опально. Истребил он почти под корень Романовых. Да и сам сгинул!..

Отсидев положенное время под одеялом в паровой бане, он высунул наружу голову и шумно вздохнул. Лекарь налил ему смородиновой настойки. Он выпил – дышать стало легче. И он погрузился в полудрёму, измучившись от изнурительного кашля. А мысли сами собой снова соскользнули в прошлое…

Первое время в ссылке его подолгу держали взаперти, в келье, с дворовым холопом Егоркой. Келья была маленькая, с крохотным оконцем. Вдвоём в ней было тесно, душно, совсем как вот под этим одеялом. Остаться же без Егорки он боялся – боялся одиночества.

Гулять же Богдан Воейков, его пристав, разрешал ему только под присмотром боярских детей, которые неотступно следовали за ним по монастырскому двору.

С приставом Фёдор Никитич не поладил с первого дня, как отправили его в ссылку, в Антониево-Сийский монастырь[60]. Семён Годунов велел везти его тайно, в крытом возке, неведомо для людей. И Богдан гнал лошадей, на ночлег в ямах не останавливался, только менял подводы, ночевал же в первой попавшейся деревушке. Обычно он выгонял из жилой рубленки хозяев, заводил туда узника и, чтобы никто его не видел, ставил подле избы караул.

На одной из стоянок Фёдор Никитич возмутился: «С приставом по нужде не приучен ходить!»

Богдан на это едко усмехнулся: «А мне велено силком поступить, если государев злодей и изменник начнёт делать что-нибудь против наказа! И нам с тобой, Филарет, лучше жить в мире, поскольку делаю я то не своевольством…»

Долго, долго отсидел он в одиночестве, в келье, прежде чем его стали выпускать во двор. И первое время, когда он выходил на свежий воздух, у него кружилась голова, и он отсиживался на брёвнах подле келейной. Брёвна те завезли для ремонта обветшавших монастырских построек. Денег у игумена, как всегда, не хватало, и дело шло ни шатко ни валко. Из-за этого тот осерчал почему-то на Поместный приказ. Там отписали монастырю государевы чёрные деревни в одном Емецком стане, взамен монастырских, разбросанных по разным волостям. И бывало, завидев его на брёвнах, игумен подходил, усаживался рядом с ним и подолгу бубнил об одном и том же, как будто он мог чем-то помочь ему.

– Работные-то, по найму, берут за поклад стены по алтыну. Брёвно подымет – отдай копеечку! А мужики потуги [61]вполовину несут. И те не враз!

– Да ты будто дерёшь с них?

– Как можно! По-божески, по-божески! – запротестовал, перекрестился Иона холёной и полной рукой, что у иной бабы.

– Сколько же с сошки?

Глаза у игумена хитро блеснули.

– По пять рублей двадцать алтын, – сказал он, соврав на полтину.

Филарет осуждающе покачал головой: игумен драл приметных денег [62]со своих чёрных крестьян в два раза больше, чем государь со своих.

– Братия у меня за так робит! – оправдываясь, воскликнул Иона и снова истово перекрестился.

Действительно, днём